< «ЧЕРНОЕ ЗОЛОТО» А. ТОЛСТОГО. –
«В СОЛНЕЧНОМ ДОМЕ»Н.ЧУКОВСКОГО >
Интересно бывало порой, в первые годы революции, когда «трудящиеся массы», по приказу свыше, усиленно развлекались и просвещались, — сидеть в кинематографе и следить за лицами зрителей. Особенно в провинции, куда раз в неделю доставлялись фильмы из «центра» и где часа за два до начала сеанса зал наполнялся представителями окрестных «сельсоветов» с чадами и домочадцами их, местными комсомольцами, рабочими и мелкими служащими.
Картин советского производства тогда еще не существовало. Демонстрировались ленты довоенные, с Верой Холодной, среди роз и пальм умирающей от чахотки на руках рыдающего любовника, или заграничные «мировые боевики». И вот эти-то «боевики» и производили самое сильное впечатление… В зале находились люди, которые отроду ничего не видели, кроме лесов, полей и убогих домишек на какой-нибудь Большой Дворянской, внезапно превратившейся в проспект Карла Маркса. Некоторые бывали в «губернии» или в Москве. По рассказам они знали, конечно, что где-то существует другая жизнь. Но тут перед ними проносилась квинтэссенция блеска, праздности и роскоши. Пролетали автомобили, сиял всеми огнями Париж или Лондон, красавицы с широко расставленными глазами в платьях от Ворта пили вино, хохотали, извивались в каких-то томных и чувственных танцах, банкир в своем загородном дворце подписывал чек на миллион долларов… Зрители сидели, как будто застыв, разинув рты, затаив дыхание. Что они думали? С каким чувством смотрели на происходившее? С завистью, осуждением или только удивлением? В сущности, ведь им показывали как будто жизнь на Марсе. Одно было несомненно: быт и нравы марсиан возбуждали их любопытство.
Мне вспомнились эти давние наблюдения при чтении романа Алексея Толстого «Черное золото». Роман, говорят, имеет в России большой успех. Не у критики, конечно, — у читателей. Критика возмущена, но уже сделала Толстому «первое предостережение», она на все лады бранит его. Но, по ее же свидетельству, — «рядовой подписчик советского журнала набрасывается на эту авантюрно-аристократическую халтуру с жадностью». Толстой, по-видимому, на критику давно махнул рукой. Он знает, что какие бы она громы ни метала, одними резолюциями о писательских съездах и очерками об «ударниках» журнала при режиме «самоокупаемости» не наполнить. Он понимает, что его беллетристика «Красной нови» или «Новому миру» нужна. И с величайшей беззаботностью, «с аппетитом», как говорил Тургенев, он изображает быт «разлагающейся эмиграции» и «гибнущей буржуазии» на удивление пролетарских потребителей своего творчества. Что они думают, эти потребители? Что заставляет их страницу за страницей с жадностью перелистывать «Черное золото»? Мир далекий, странный и чуждый показан в романе. Претендент на престол Романовых пьет коктейль в баре на Елисейских Полях; финансовые воротилы скупают всю бакинскую нефть; бывшие княгини убивают в притонах каких-то пьяных и сластолюбивых турок… Невольно видишь все те же разинутые рты, неподвижные глаза. Алексей Толстой – очень ловкий человек, из тех, что «не пропадут» нигде, ни при каких условиях. Он блестящий, тонкий и сильный художник, – когда благоволит им быть. В «Черном золоте» он не соблаговолил. Ему хотелось только написать что-нибудь побойчее, позанятнее, повыгоднее.
Роман, впрочем, не так плох, как оценили его советские рецензенты, – и мельком отозвались о нем некоторые здешние критики. Талант все-таки дает себя знать. Замысел «Черного золота» отдаленно напоминает последние сочинения Эренбурга – «Единый фронт», «Фабрика снов» и другие – по тому же желанию упрощенно и схематически представить всю мировую политику как результат соглашения или ссоры двух-трех капиталистических «акул». Но именно это сравнение с Эренбургом оказывается чрезвычайно выгодным для Толстого. У того – все иронично, сухо, натянуто, вымучено, у этого все – «как из ведра», и порой образы живые и яркие возникают из ничего, будто сами собой. Бездарно писать Толстой не может, особенно когда дело дойдет до того типа людей, который он так хорошо знает, с которыми за долгие уже годы своего творчества так свыкся. Полуделец, полумошенник, полупоэт, полухлестаков… Здесь Толстой неподражаем. Были бы неподражаемые главы и страницы и в «Черном золоте», если бы только роман этот не был написан так ужасающе небрежно. Он почти сплошь состоит из диалогов. Предложения не заканчиваются, а обрываются… спасительное многоточие выручает вовремя. Попадаются и простые безграмотности. Наконец, даже в фабуле есть несуразности, объяснимые только торопливостью автора.
Пересказывать содержание «Черного золота» – излишне. Содержание в этом романе не играет никакой роли. Имеется только «широкое полотно», на котором грубо и размашисто изображены персонажи — то вымышленные, то подлинно существующие, некоторые даже с историческими именами. Действие происходит в Париже, Лондоне, Берлине или Стокгольме в конце войны, в начале эмиграции, когда русские и иностранные политические деятели строили планы освобождения России, и одновременно — русские и иностранные проходимцы разных масштабов и мастей удили рыбу в мутной воде. Роман и развивается в двух плоскостях, откровенно тяготея, впрочем, к плоскости проходимцев.
Любопытна у Толстого картина появления в Париже первых передовых отрядов эмиграции: «Более чем странно одетые, с одичавшими и рассеянными глазами, они толкались по парижским улицам, как будто это была большая узловая станция, и все без исключения смахивали на сумасшедших. Сахар, хлеб, папиросы и спички они закупали в огромном количестве и прятали в камины и под кровати, уверяя французов, что эти продукты должны исчезнуть. Встречаясь на улице, в кафе, в вагоне подземной дороги, они, как бешеные, размахивали газетами, сцеплялись спорить и кричать. Русских узнавали издали по нездоровому цвету лица и особой походке человека, идущего без ясно поставленной цели. У них водились драгоценности и доллары, зашитые в воротники пиджаков. На их женщинах (в первые дни по приезде) были длинные юбки, сшитые из портьеры, и самодельные шляпы, каких нельзя встретить даже в Центральной Африке. К французам относились с высокомерной снисходительностью».
Это, конечно, шарж, – но не лишенный остроты. Толстой метко описывает то, что лично видел или слышал. В кабинетах нефтяных королей он, вероятно, не бывал и с вершителями европейских судеб не беседовал: здесь ему только лубок и по силам.
Роман издан берлинской фирмой «Книга и сцена». На обложке нет пометки: «том первый». На последней странице не значится: «продолжение следует». Мы вправе решить, что «Черное золото» издано целиком. Ничто этому впечатлению не противоречит. В финальном диалоге книги главный герой, бывший гвардеец Налымов склоняется перед большевиками: «Будет время, когда от них никуда не уйдешь, ни на какой остров не скроешься, и это будет скорее, чем думают, – у них идеи, а у нас идеи нет. Признаю себя шелухой, подбитой ветром». Все, значит, обстоит, как полагается, имеется в заключение соответствующий аккорд или, – как выражается Луначарский, – «идеологически выдержанная концовка». Но, на беду… роман, изданный здесь отдельной книгой, печатается в московском «Новом мире». И вот там, в июльском номере журнала, после «идеологической концовки» Налымова идет другая глава и обещаны за ней еще новые. Роман не кончен. Едва ли в будущем с Налымовым и его друзьями случится что-либо важное или значительное. Толстой способен продолжать рассказ об их похождениях без конца, — как и оборвать его, где вздумается. Преступления перед литературой издательство не совершило. Но следовало все-таки предупредить читателей, что роман выпущен в сокращенном виде.
* * *Тяжело быть «орленком» — сыном знаменитого отца. Еще тяжелее выступать на том же поприще, где прославился отец… Корней Чуковский — далеко не орел, но все-таки сын его, молодой писатель Николай Чуковский — для всех только «сын Чуковского», и много усилий придется ему еще затратить, чтобы стать самим собой.
Лет десять тому назад его можно было встретить в Петербурге во всех тогдашних литературных «студиях». Он не был мальчиком, но его все звали «Коля Чуковский»: так моложав, так юношески бодр и шумлив был отец, что, казалось, не может быть у него взрослого сына. Ореол новизны и прозорливости, создавшийся одно время вокруг критической деятельности Корнея Чуковского, в те годы уже сильно померкнул. (У Блока в дневнике есть о нем злая и замечательная фраза: «лезет своими одесскими глупыми лапами в нашу умную петербургскую боль».) Но «Коля» мог все-таки еще греться в лучах славы отца, который к тому же критику оставил тогда для истории литературы и занимался Некрасовым, добросовестно и дельно. «Коля» писал стихи — неплохие, но быстро исчезающие из памяти. Его хвалили, но не принимали всерьез. Казалось, он пишет потому, что вертится в писательской среде. Изменится среда — изменятся и интересы.
