Тема денег в жизни Некрасова
Тема денег в жизни Некрасова всегда имела первостепенное значение. Поэтом и редактором он был замечательным, но как предприниматель и хозяин самых выгодных в коммерческом отношении российских журналов отличался крайней жесткостью и непомерной скупостью.
Как все тогдашние предприниматели, он не доплачивал своим сотрудникам, пользуясь их бескорыстием. Его личная жизнь тоже не отвечала требованиям радикального пуританства. Он постоянно крупно играл. Тратил много денег на свой стол и своих любовниц. Был не чужд снобизма и любил общество людей вышестоящих. Все это, по мнению многих современников, не гармонировало с «гуманным» и демократическим характером его поэзии… Но хотя Тургенев, Герцен и большинство современников Некрасова ненавидели, радикалы, работавшие у него, им восхищались, любили его безгранично и отпускали ему и простительные личные, и даже, более того, общественные прегрешения. Его связь с г-жой Панаевой, героиней его лучших и оригинальнейших любовных стихов, продолжалась около десяти лет и стала одним из самых известных романов в биографиях русских литераторов. Некоторое время Некрасов и Панаевы жили втроем («ménage à trois») — жоржсандистский либерализм, популярный среди интеллигенции в середине девятнадцатого века. Обоим — и Некрасову, и Панаевой — эта связь доставила гораздо больше страданий, чем радостей. Хронически больной (в результате своей беспорядочной жизни), Некрасов был подвержен длительным приступам меланхолии и депрессии; при этом он страшно страдал и превращал жизнь своих близких в ад. После разрыва с Панаевой Некрасов жил с любовницами, которых содержал, пока незадолго до смерти не женился на простой девушке из народа… Он умер 27 декабря 1877 года. Похороны его стали самой поразительной демонстрацией популярности, какой когда-либо удостаивался русский писатель.
Этот краткий и очень яркий очерк жизни Некрасова напечатан в «Истории русской литературы» Дмитрия Святополка-Мирского. Он настолько характеристичен, что я не удержался и привел его практически полностью.
Лучше всего о Николае Семеновиче Тихонове написано в дневниках Евгения Шварца, поистине неоценимом источнике по истории русской культуры советского времени. В записях за 1953 год есть воспоминание о том, как в 1922 году недавно перебравшийся из Ростова в Петроград Шварц попал в студию при Доме искусств, которую вел Чуковский. Вот отрывок из этих записей:
Разбирали Бунина. Прочел доклад слушатель старшего курса студии с деревянным лицом и голосом из того же материала — Николай Тихонов. В докладе он доказывал, что Бунин — провинциал, старающийся показать свою образованность. Я обожал Бунина, и Буратино с дурно обработанной чуркой на том месте, где у людей обычно находится лицо, с пепельным париком над чуркой — ужаснул меня.
Надо сказать, что эта характеристика деревянности проходит через весь дневник Шварца, когда в нем речь заходит о Николае Тихонове. Вот Шварц пишет о прозе Каверина, о том, что чем старше становится ее автор, тем больше в нем проявляется мальчишеская любовь к романтике. И далее — сравнение с Тихоновым:
У Тихонова этот процесс развивался в обратном направлении… В «Дороге» Тихонова видна его деревянная, необструганная хохочущая фигура. А в последних стихах и этого не обнаружишь. Обтесался.
А вот воспоминание о предвоенных годах, о поездке в 1940 году после премьеры «Тени» в Дом творчества в Детское Село.
Жизнь в Доме творчества оказалась проще, чем чудилось… Только Тихонов, хохоча деревянным смехом и посасывая деревянную свою трубку, пытал бесконечными рассказами. Тынянов, которого он пытал на лестнице по пути в умывальную, слушал его, слушал и вдруг потерял сознание…
А вот еще одна запись из дневников Шварца, которую очень хочется процитировать:
Вдруг в газетах появилось сообщение о взятии немцами Крита… Осторожно удивлялся и воспитанный на «Мире приключений» и «Вокруг света», обожающий сенсации и исключительные положения Тихонов. Он больше помалкивал, уже тогда чувствуя себя человеком государственным, но во всем его деревянном существе угадывалось то оживление, что охватывает любителя, увидевшего пожар в соседнем квартале. Но все-таки и он не мог не чувствовать, что какая-то рука готова взломать наш призрачный непрочный мир. Запах гари проникал в Дом творчества, сколько бы мы ни успокаивали себя, сколько бы ни рассказывал Тихонов о Кахетии и Хевсуретии.
Умер Николай Тихонов в 1979 году Похоронен в деревянном гробу.
Толкование сновидений по Зигмунду Фрейду
Интересно, «онегинский» сон Татьяны с точки зрения психоанализа кто-нибудь разбирал? Скорее всего, основатель подобной практики о Пушкине и слыхом не слыхивал. Хотя — нет, Фрейд, наверное, про Пушкина знал. Во всяком случае о Достоевском у него работа имеется, а где Достоевский, там уж и Александр Сергеевич с его «вселенской отзывчивостью» (вроде бы так отозвался крестный отец Раскольникова и Сонечки Мармеладовой на открытии памятника в Москве на Тверском бульваре?).
У меня на антресолях лежит мешок с записными книжками.
Это маленького формата книжечки ценою по 2 копейки (по ценам середины 80-х). В мешке их штук пятьдесят, не меньше, и охватывают они период жизни примерно года в два или три. Так вот, возвращаясь к Фрейду и его толкованиям сновидений. Как бы венский ученый растолковал сон, приснившийся мне в ночь с 7 на 8 ноября 1985 года? Сон такой (воспроизвожу дословно по записной книжке): я иду по дороге и чувствую, как сзади приближается машина. Оглядываюсь: вижу открытый джип, в джипе — наш, советский, солдат подносит ко рту духовую трубку. Такими, наверное, трубками стреляют в Африке дикари. Эту машину преследует другая машина. Джип с солдатом меня обгоняет — слева поворот дороги, машина сворачивает, солдат целится в тех, кто его преследует. Я что-то спрашиваю у солдата и одновременно понимаю, что задав вопрос, становлюсь ненужным свидетелем, и сейчас солдат в меня выстрелит. И он действительно стреляет, причем одним выстрелом поражает две цели: меня и того, кто его преследует. Я чувствую, как на шее сзади под кожей у меня зреет какое-то зерно — то, чем он в меня выстрелил. И я знаю, что непременно умру, потому что зерно это яд, и не просто яд, а что-то живое, вроде личинки, которая мною же и питается. Такой сон.
А моему покойному приятелю Б. Миловидову как-то снилось, что в квартиру из форточки к нему лезет татаро-монгольское иго. Причем сразу всё, скопом.
Собственно, чего ради я все это рассказываю. А того ради, чтобы читатели не ленились, а записывали свои сонные приключения. Во-первых, это интересно, во-вторых — поучительно. В-третьих, у вас появится шанс оказаться в книге какого-нибудь нового Фрейда, который этот ваш сон растолкует. Хотя подобный способ попасть в историю чреват непредсказуемыми последствиями. Говорил же однажды Ежи Станислав Лец: «Не рассказывайте свои сны — может быть, к власти придут фрейдисты».
В своем брянском имении Красный Рог граф Толстой Алексей Константинович не только писал стихи, романы и трагедии на древнерусские темы. Еще он всерьез занимался столоверчением, причем стол отвечал на вопросы хозяина и гостей непременно ямбами и хореями, ну и иногда, для разнообразия, амфибрахиями. Об этом вспоминает поэт Афанасий Фет, друживший с графом и часто посещавший его краснорожскую вотчину.
Толстой-поэт создал немало стихотворных шедевров. Про хрестоматийные «Колокольчики мои, цветики степные», превратившиеся в народную песню, и стихотворение «Средь шумного бала», музыкально и гениально оформленное Петром Чайковским, не стоит и говорить. Их знают, поют и любят.
Но есть у графа немало других интересных вещей, потише, понезаиграннее. Мне очень нравится, например:
Ты помнишь ли, Мария,
Один старинный дом
И липы вековые
Над дремлющим прудом?..
Или вот это:
Коль любить, так без рассудку,
Коль грозить, так не на шутку,
Коль ругнуть, так сгоряча,
Коль рубнуть, так уж сплеча…
Особенно в этих строчках радует меня слово «рубнуть».
Ну и, конечно, хороши у графа Толстого его сочинения о жизни Древней Руси, как стихотворные — «Змей Тугарин», «Старицкий воевода», «Гакон Слепой», «Илья Муромец», — так и в прозе — роман «Князь Серебряный».
Вообще у А. К. Толстого и в мыслях, и в литературных делах заметны пристрастие к Руси Киевской и сильная нелюбовь к Московской. Сам он об этом говорит так: «Моя ненависть к Московскому периоду есть моя идиосинкразия. Моя ненависть к деспотизму — это я сам».
