Забавный, но характерный для облика Тургенева эпизод рассказан Авдотьей Панаевой в ее богатых живыми подробностями «Воспоминаниях»:
Раз, после выпуска книжки (журнала «Современник». — А.Е.) у нас собралось обедать особенно много гостей. После обеда зашел общий разговор о том, как было бы хорошо, если бы разрешили издавать сочинения Белинского, — тогда дочь его была бы обеспечена.
— Господа, — воскликнул вдруг Тургенев, — я считаю своим долгом обеспечить дочь Белинского. Я ей дарю деревню в двести пятьдесят душ, как только получу наследство.
Это великодушное заявление произвело большой эффект… Когда восторги приутихли, я обратилась к сидевшему рядом со мной Арапетову и сказала ему:
— Я думала, что уже сделалось анахронизмом дарить человеческие души; однако, как вижу, я ошибалась.
Мое замечание произвело эффект совсем другого рода. Многие из гостей посмотрели на меня с нескрываемой злобой, а Некрасов и Панаев сконфуженно пожали плечами…
Есть литература, есть литераторы. И даже хорошо, что идеалы, которые провозглашают писатели, вытекают из их не всегда идеальных душ. Это утешает читателей, это уравнивает их с властителями человеческих дум, это придает им уверенность в равенстве писателя и читателя. Итак, да здравствуют писательские слабости и пороки!
2.
«Конечно, у Ивана Тургенева все это немножко не так, у него все собираются к камину, в цилиндрах, и держат жабо на отлете… Ну, да ладно, у нас и без камина есть чем согреться. А жабо — что нам жабо! Мы уже и без жабо лыка не вяжем…» Это из «Москвы — Петушков».
«Филофей испуганно тпрукнул…» Это из «Записок охотника».
Немножечко не прав был господин Ерофеев, ведь и у Тургенева не всякий у камина и при жабо. Есть и у него простоволосые народные типы, вроде упомянутого возницы.
С точки зрения нас, современных читателей русской классики, Тургенев не был большим писателем, во всяком случае до уровня Толстого и Достоевского ему было далеко. Зато он «первый русский писатель, заметивший игру ломаного солнечного света и светотени при появлении людей» (В. Набоков).
У Набокова свои критерии отбраковки авторов, у нас — свои. Автор «Записок охотника», «Отцов и детей» и проч. — один из самых читаемых писателей в России 60-80-х годов XIX века, да и вообще всей второй половины века и даже начала следующего. И плевать ему на любые критерии — наши они или ваши.
Причины такой популярности критик Николай Страхов объясняет элементарно просто.
Во-первых, Тургенев ни в чем не отделял себя от среднестатистической массы образованных людей своего времени и никогда не противоречил их вкусам и мыслям. То есть если другой писатель всегда в чем-то отличался от толпы, пусть и образованной, имел собственные ответы на те или иные вопросы и отстаивал их как умел, Тургенев, тот всегда этой толпе потакал и поэтому был ее любимцем.
Во-вторых, язык. Язык Тургенева — это язык образованного русского общества, то есть язык общелитературный, избегающий всяческих отклонений от нормы, шероховатостей, новшеств. У него никто не «ложит», только «кладет». Этим он тоже льстил читателям, считающим себя образцовыми носителями правильной и культурной речи.
Третье — изящество описываемых манер. То, к чему стремился и чего добивался от окружающих образованный класс того времени. То есть все должно быть в рамках приличий. Никто не пукает за столом, не отдыхает лицом в салате, не сморкается и не справляет нужду ни малую, ни большую.
И четвертое, главное. Это герой, которого Тургенев вывел на подмостки романа. Читатель видел в нем себя самого, герой романа был равен герою жизни, то есть ему, читателю. И опять писатель шел нога в ногу с публикой. Публике был нужен идеальный герой, мыслящий точно так же, как мыслила она, публика. И публика получила таких героев. Рудин, Базаров, прочие — это они, читатели, люди образованные, передовые, любящие себя таких.
Вот секреты тургеневского успеха. И вообще — любого успеха. А что «великий» Тургенев писатель или не очень, в сущности какая нам разница. Сказал же умный Розанов в свое время: «Нужна вовсе не „великая литература“, а великая, прекрасная и полезная жизнь».
1.
Кто бы в наше время знал что-нибудь о математике и философе древности Пифагоре, если бы не ходячее выражение «Пифагоровы штаны». О микробиологе Кохе мы знаем исключительно благодаря «палочке Коха». О Вассермане — по «реакции Вассермана». О Пржевальском — из-за его лошади. Мне однажды приснился сон, что за какие-то непонятные заслуги я удостоен высшей литературной премии — «лопаты Каралиса». Что это такое — лопата Каралиса — хоть убейте, не знаю. Есть пирожное «Наполеон», и, возможно, только благодаря ему имя великого полководца до сих пор на слуху у обывателей. Тютчеву в этом смысле не повезло. Нет ни «тютчевской колбасы», ни водки под названием «Тютчев». А ведь именно по таким параметрам, как присоединение имени человека к какому-нибудь предмету или явлению, судят о популярности той или иной личности.
Итак, Тютчев.
«Пророк в своем отечестве», как назвал Тютчева в книге с одноименным названием литературовед В. Кожинов. На самом деле до 50-х годов XIX века имя Тютчева отечественному читателю практически ничего не говорило. Русские, как известно, не любопытная нация, что же касается русской литературы, то многие во времена Тютчева (и пушкинские, конечно! Ведь основные тютчевские шедевры созданы при жизни первого поэта России) даже не знали, существует ли таковая вообще. Тютчева «открыли» Некрасов с Тургеневым. Через полвека после того, как в пушкинском «Современнике» были напечатаны лучшие стихотворения поэта. «Silentium!», «Еще в полях белеет снег», «Люблю грозу в начале мая» — все эти хрестоматийные ныне вещи тогда прошли незамеченными.
И свалившаяся на поэта слава (когда Тютчеву было уже с лишком за пятьдесят) была скорее политическим актом — литературе нужен был новый Пушкин, а популярный в те времена Бенедиктов на Пушкина не тянул явно, вот Некрасов и Тургенев и вытащили из небытия Тютчева, осенив его всеми возможными для поэта лаврами.
Затем, к концу века, про Тютчева снова стали потихонечку забывать, пока символисты не сделали его знаменем новой русской поэзии и не объявили своим предтечей.
Все эти колебания маятника к самой поэзии отношения не имеют. Тютчев во все времена оставался и остается Тютчевым. Как поэзия остается поэзией, независимо от прихотей моды.
Дайте Тютчеву стрекозу —
Догадайтесь, почему…
— с такой стихотворной загадки начинает Осип Мандельштам одно из своих известных стихотворений.
2.
На самом деле загадка решается просто. Достаточно не быть двоечником, который в поэзии, кроме «Маленький мальчик гранату нашел», ничего другого не знает, открыть на соответствующей странице книжку стихотворений Тютчева и прочитать такие его замечательные летние строчки:
В душном воздуха молчаньи,
Как предчувствие грозы,
Жарче роз благоуханье,
Звонче голос стрекозы…
Федор Иванович Тютчев после Пушкина и Лермонтова входит в малую тройку поэтов, без которых не представима ни русская поэзия вообще, ни, пожалуй, сама Россия. Он, Некрасов и Анненский — вот те отечественные киты, на которых держится вся послепушкинская поэтическая традиция, включая настоящее время.
О Тютчеве-поэте сказано много. О Тютчеве-человеке тоже известно достаточно хорошо. Один из лучших и острейших умов своего времени, автор летучих фраз, и поныне не утративших свою актуальность. Вот несколько примеров тютчевских афоризмов.
О русской истории: «История России до Петра — одна сплошная панихида, а после Петра — сплошное уголовное дело».
О русских цензорах: «Все они более или менее мерзавцы, и, глядя на них, просто тошно, но беда наша та, что тошнота наша никогда не доходит до рвоты».
И т. д.
Кстати, понятие «оттепель» применительно к политической атмосфере России ввел впервые не Илья Эренбург. За столетие до него употребил это слово Тютчев, привязав его ко времени, наступившему сразу после смерти императора Николая I.
Но гениальнее всего талант Тютчева проявился несомненно в стихах. В них гармонически соединилось то, что современные Тютчеву стихотворцы всячески пытались разъединить, а именно — романтизм и архаика.
После смерти Тютчева (1873) в русской поэзии наступил упадок, и лишь в первые десятилетия XX века, начиная с Анненского, которым, собственно, и открывается так называемый поэтический Серебряный век, последовало ее бурное возрождение.
3.
Умные все же люди служили в советской системе учета кадров, придумывали всяческие анкеты, в которых работник при трудоустройстве обязан был дать внушительный список родственников по прадедов и прабабок включительно, их социальное положение, классовую принадлежность и прочую необходимую информацию, по которой определялось главное качество человека: свой он или чужой. Было бы так при царизме — многие уважаемые тогда и ныне фигуры предстали бы перед публикой в таком неприглядном виде, что, выражаясь языком некоторых героев Зощенко, «хушь плачь».
