Итак, В. Маканин пишет «антижитие» людей, «сезон души» которых уже позади, а они все живут в миражах, в воспоминаниях, бессмысленных, как закаменевшая сушка, пролежавшая четверть века в столике у Нинели. А Нинель все ищет «людей выводка» своего времени, чутких, внимательных, любящих, разбирающихся в стихах; и когда один из «выводка», бывший ее однокурсник, жадно набрасывается на нее, воспользовавшись ее растерянностью, то идеал уходит еще глубже — и уже молодой офицер конца 20-х годов прошлого века тешит ее воображение.
В. Маканин пишет то, как иллюзии вытесняют жизнь: «Ей не хочется человека. Ей хочется образа». Жизнь, прошедшая в иллюзиях, иллюзорная, даром потраченная жизнь — такова авторская оценка поколения шестидесятников, которое написано не только как уходящее из жизни, а как давно сошедшее со сцены. «Век ее выводка кончился, и время опустело, и… остались лишь узнаваемые интерьеры». Ощущение краха — вот что подчеркивает Маканин в поколении Голощекова; отсюда его тяжелые депрессии, апатия, «усталая покорность текущему времени», неспособность встать ему наперекор или, напротив, работать вместе с ним. В разрядку: «Пришли иные времена, пришли иные племена».
Даже близкий духовно, когда-то знаменитый Андрей Вознесенский (деталь повествования) терпит сегодня неудачу: студенчество его «не слышит», пропускает его стихи мимо себя.
Такие вот зонды, в реальность запускаемые…
«Кумиры как кумиры. Твардовский и Хрущев остались в том времени навсегда… Да, стойкие образы прошлого… Он их оставил в том времени. Он их любил».
Еще примета времени: божественные темные очки (незабвенный Збигнев Цыбульский). Темные очки как демонстрация своих принципов. «Стоит отметить, что очки были не просто очки, в институте тогда именно шла борьба с темными очками».
Поражение. Прошло время, когда он «слышал людей». «Жизнь вдруг ушла без меня, все было так быстро!» После «ослепительной юности» — непонимание, глухота, бездействие, бездетность; «некоторые срывались в пьянство». Эти люди, считает Маканин, до сих пор «опрокинуты в юность» и ничего плодотворного не сделали и сделать уже не смогут. Осталась лишь ностальгия: «Мы и наши идеалы». Однако и червь его героев точит: «Надо было не только говорить, но и договорить свое! — а мы, когда нас одергивали, когда подводили под разнос, деликатно отходили в сторонку… и замолкали надолго. А как сейчас кстати было бы вернуть из времени силу нашей молодости, волю, напор, смелость и даже удар кулака, ах, Игорь, какие мы были тогда интеллигенты».
Да, скажем прямо, на поколение «шестидесятников» выпало испытание — годы семидесятые, когда былое прекраснодушие вымораживалось у иных в конформизм, а разговорчивые замолкали. Уходили в себя, не получая возможности реализации своей общественной и творческой позиции. У Маканина же образ «нового» времени торжествующего конформизма как таковой отсутствует, а вину за неосуществленность он целиком и полностью кладет на плечи тех, чей «сезон» так быстро свернули.
Справедливо ли это исторически?
И несправедливо, и неточно. Эксперимент блестяще проводится самой жизнью в наши дни. Лидерами ситуации сегодня опять стали былые «шестидесятники», может быть, в то время не успевшие «договорить». В области кино это фильмы «шестидесятников» Т. Абуладзе, Ю. Ильенко. В области театра — Р. Стуруа, те же О. Табаков, О. Ефремов. В области прозы событиями становится то, что было написано в 60-х (роман А. Бека «Новое назначение», поэма А. Твардовского «По праву памяти»), то, что начинало складываться в 60-е. Мы как бы действительно вернули к нам сейчас именно то время, продолжили его, его идеи оказались плодоносными, живыми, способными и сегодня «пробуждать спящих». Все растет популярность Б. Окуджавы, Г Матевосяна, И. Зиедониса, Ф. Искандера…
В. Маканин пишет об этом поколении как о бесплодном. Но такой взгляд не только безыллюзорен и жесток, но и неверен. На какой основе, какой почве выросла его собственная проза? Его, шедшего в фарватере «шестидесятников»? Кем, как не ими, была взращена сама возможность ее публикации? Почему исторически сложилось так, что были «расчищены» горизонты, возникла свободная территория? У кого же есть сегодня ученики, как не у Табакова, Ефремова, Розовского? Кто, как не эти «бесплодные» шестидесятники, работали, бились, хватали свои досрочные инфаркты, но добились-таки и студий, и открытия новых театров для молодежи?
Да, судьбы были разные, и под прессом времени ломались многие. Но цену жизни «шестидесятники» ощущали верно, и время тем, кто сохранил себя, проявил стойкость и сопротивляемость, дало новый шанс: вернуло многое из того, что было утрачено, казалось, навсегда. «Я думаю, что „нынешние времена“ явились продолжением „тех времен“, и в этом смысле весь еще не израсходованный запас энергии отдаю им с радостью и надеждой» (Б. Окуджава).
Опять наш разговор возвращается к вопросу о рамках времени… Способен ли человек их хоть немного раздвинуть — или он вынужден идти, сгибая покорно выю?.. Как выражено время в человеке?
«Не будучи исторической личностью, — замечает Лидия Гинзбург, — можно быть историческим человеком. Не бегая вперегонки с историей, можно ощущать давление времени в своей крови».
Обязателен показ этого «давления времени», иначе все можно списать на плохой характер, страсть к болтовне, — то есть на субъективные качества героя.
Процесс взаимоотношений человека и времени пытается исследовать и С. Есин в романе «Временитель» («Знамя», 1987, №№ 1–2). Здесь тоже поведано «антижитие» центральной пары: начальствующий графоман, «главный редактор» Пылаев, и его вечный «раб», ненавидящий «хозяина» и одновременно преданный ему Заложников. Служат они оба, как можно понять, в радиокомитете — и Заложников не только продуцирует идеи для своего начальника, но и редактирует (а по сути, переписывает) его бездарные сочинения (например, песенки-шлягеры), с которых Пылаев имеет очень даже неплохой навар.
Кто такой Веня Заложников? Вот образец его автохарактеристики: «Шурупчик, винтик, маленький человечек с простыми человеческими желаниями и счастьем, лишенный честолюбия и страсти к мамоне». Пылаев же — двухметрового роста красавец, обладающий тяжелой пробивной силой. Но не сам ли Веня «породил в нем уверенность в безнаказанности? Не сам ли из ничего, из полуспособностей собрал и сконструировал прекрасное созданьице?».
Оба героя поступили вместе в МГУ, делили одну комнату в общежитии, вместе подголадывали, вместе ходили к девочкам. И было это в те же самые годы, о которых шла речь выше, на рубеже 60-х. Именно тогда складывался их уникальный тандем, именно тогда обозначился «путь наверх» Пылаева.
Итак, Пылаев — сила, напор, пробивная мощь, а также «полуспособности»; Заложников — способности и более ничего. С первого знакомства, еще на экзаменационной скамье Пылаев уже надувает Заложникова — так и пройдут они по жизни. Пылаев будет открыто красть у Заложникова мысли, идеи, курсовые работы, первую любовь; даже дочь Вени, двухметровая акселератка, оказывается на самом деле дочерью Пылаева, а любимая жена Заложникова до сих пор «пылает» к Пылаеву… Но наглость Пылаева сегодня уже не имеет границ — описав все перипетии своих отношений с Заложниковым и его близкими, Пылаев аккуратненько сложил странички в роман и передал их своему «рабу» на редактуру. Ненависть Заложникова достигает высшей точки, он готовит смерть Пылаеву, намереваясь во время любительского спектакля (повторение студенческого «Гамлета» через четверть века!) в роли Гамлета заколоть Пылаева — Лаэрта. Но умирает на сцене сам от разрыва сердца.
«Быть или не быть…» И опять возникает вопрос: а легко ли быть?.. Легко ли по-настоящему осуществить свой потенциал, не впасть ни в рабство, ни в конформизм? «Отец погубил себя!» — кричит Бенина жена акселератке-дочери; но в чем, собственно, заключались таланты Заложникова, мы вряд ли сможем понять. Не будем же мы знание языков и способности хорошего правщика текстов выдавать всерьез за таланты?..
Речь опять идет все о том же поколении «шестидесятников». И именно об их судьбе, о достигнутом ими сегодня ведется повествование во «Временителе». Каково же изображение и их жизни в 60-е, и их надежд? Приметы времени у Есина таковы: водка «с белой головкой — 3.17, а смуглянка — 2.87». Интерьер общежития пищевого техникума. Пикейные одеяла. Трехлитровые банки с вином. Аргентинский фильм «Возраст любви»…
Оказывается, среди живущих в университетском общежитии существовала группа студентов, подрабатывавших на разгрузке вагонов на Киевском вокзале. Неформальным лидером был некто Игорь, способный парень, обвиненный затем в присваивании части денег и изгнанный из-за этой клеветы из МГУ.
Маленькое отступление. И обстановка, и ее детали, и взаимоотношения людей в «конторе», которой руководит главный редактор Пылаев, да и сама фигура Пылаева чрезвычайно узнаваемы. Не думаю, что автор имел в виду каких-то конкретных лиц, но, как и в случае с «Имитатором», была, как говорится, «толчковая нога». По той же системе разработан ныне и образ Пылаева. Она родственна городской молве, в которую входит пересечение личного, интимного и общественного рядов. Вернее, вскрытое интимное приобретает масштабы общественно значимого явления.
