Лев Шильник - Разумное животное. Пикник маргиналов на обочине эволюции

Спору нет, время от времени «человек» и впрямь звучит гордо, но стоит только бросить взгляд на историю рода людского, как восторгов сразу же поубавится. Великий пролетарский писатель и основоположник социалистического реализма был все-таки слишком большим оптимистом. Каннибализм, человеческие жертвоприношения, жестокое преследование иноверцев, костры святой инквизиции, истребление целых народов, локальные и мировые войны, чудовищные социальные эксперименты — вот далеко не полный перечень злодеяний рода Homo. Праведники, подвижники и бессребреники были во все эпохи, однако они погоды не делают. Бал всегда правили корыстолюбцы и пройдохи всех мастей, выдирая с корнем слабые ростки альтруизма. Чувствительным натурам впору не только вздребезнуться и сопритюкнуться, но даже, может быть, подудониться. Посему примем компромиссное решение: человек не так чтоб уж совсем плох, но и не вполне хорош.

В конкурентной борьбе успехи Homo sapiens бесспорны. Его агрессивность, исключительная изобретательность и поразительная пластичность всегда были выше всех похвал. В конце концов, это чуть ли не единственный биологический вид (среди крупных позвоночных), сумевший занять все экологические ниши на планете. Бодро прошагав по нашему небольшому шарику, Homo sapiens не оставил братьям своим меньшим ни единого шанса.

При всем при этом человек смотрится на фоне «меньших братьев» крайне невыгодно. Он вздорен, суетлив, истеричен и редкостно неуклюж. Естественная грация досталась крупным кошкам. Преследующий антилопу гепард — это воплощенное изящество: он летит как птица, почти не касаясь земли. Да и домашние мурки восхитительно грациозны в сравнении со своими хозяевами. Волчья стая бесшумной тенью скользит по ноздреватому снегу… Губастый лось обнаруживает в каждом движении своеобразную ломкую пластику… Все живое демонстрирует удивительную соразмерность. И только человек, безвозвратно вывалившись из природной среды, топчется, хлопочет на обочине эволюции, не замечая своей нескладности. «Известно, что есть много на свете таких лиц, — писал Гоголь, — над отделкою которых натура недолго мудрила, не употребляла никаких мелких инструментов, как-то: напильников, буравчиков и прочего, но просто рубила со своего плеча: хватила топором раз — вышел нос, хватила в другой — вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза и, не обскобливши, пустила на свет, сказавши: "Живет!"»

Похоже, что природа не доделала род людской и выпустила полуфабрикат. Поэтому я очень хорошо понимаю Киплинга, который любил тропическое зверье куда больше, чем себе подобных. Народ джунглей у него благороден, прям, справедлив и живет по строгим законам.

Разве можно сравнить запуганную и суеверную деревенщину индийской глубинки с вольными лесными жителями? Даже старый увалень Балу вызывает больше уважения, чем самый продвинутый дехканин. Правда, «лягушонок» Маугли в конце концов торжествует, но его победа неминуемо обернется поражением, потому что усидеть на двух стульях невозможно. Порождение совсем иного мира, мира людей, он рано или поздно должен будет сделать выбор, и каким этот выбор будет, сомневаться почти не приходится. Именно в этом и заключается подлинный трагизм киплинговской сказки.

Разумеется, Киплинг не писал ученого трактата. Мир его обаятельных персонажей предельно условен. Тем интереснее бьющая в глаза неукорененность главного героя, безнадежно повисшего меж двух миров. Да разве только в несчастном Маугли дело? Он, по крайней мере, свой — родной и привычный, хотя и отмечен печатью нездешнего происхождения. А вот селяне — это совсем другой коленкор: чужие, опасные, недобрые, не вызывающие никаких чувств, кроме настороженности пополам с презрением. Неслышно скользя меж лиан, Багира зорко следит за охотниками, расположившимися на ночлег (у одного из них есть даже английский мушкет). «Что они собираются делать?» — спрашивает она у Маугли. «Они поели, а теперь будут курить, — отвечает Маугли. — Люди всегда делают что-нибудь ртом».

Беда в том, что человек эволюционировал слишком быстро. Неторопливая природа попросту не успела должным образом обтесать свое очередное творение. Привыкшая действовать методом проб и ошибок, она наивно полагала, что впереди у нее вечность. Когда сообразительный двуногий примат догадался вооружиться острым камнем, овладел огнем и заговорил, генетическая полноценность популяции отступила на второй план. Социальность стала властно попирать биологию. Заработали совсем иные, незнаемые прежде факторы, и первой среди равных была, конечно же, членораздельная речь. Речь необычайно расширила приспособительные возможности наших далеких предков, позволив передавать от поколения к поколению большой объем информации. Умный человек в значительной степени освободился от жесткого давления отбора и немедленно окружил себя второй, рукотворной, природой, где работали уже совсем другие закономерности.

Но ничто не дается даром. Человек продолжает оставаться заурядным творением природы, как инфузория туфелька или овцебык, хотя и претендует на лидерство. Биология никуда не делась. Ничего нельзя приобрести, не утратив, и история рода Homo — лучшее тому подтверждение. Восстав против диктата естественного отбора, человек выставил преграды на пути биологической эволюции. И что получилось? Человек, отгородившись культурой от природы, вышел каким-то нелепым. Не венец творения, а форменный маргинал.

Не будем нагружать слово «маргинал» отрицательной коннотацией. Латинское marginalis означает всего-навсего «крайний, находящийся на краю». (Античная традиция выработала своеобразный литературный жанр — маргиналии, охотно подхваченный просвещенными европейцами в Новое время. Маргиналии — это пометки, примечания на полях книги или рукописи.) Английское marginal означает практически то же самое — «маргинальный, находящийся на краю чего-либо, предельный».

Хотя феномен маргинальности сопровождал человечество на протяжении всей его истории, европейская наука заинтересовалась этим явлением сравнительно поздно. Понятно, что любое сообщество существует не в безвоздушном пространстве и вынуждено инкорпорировать чужаков, даже тех, кто не разделяет его «осевых» ценностей. Смена идентичности — процесс болезненный и растянутый во времени. Вот почему иммигранты, как правило, предпочитают жить «на краю», пополняя ряды неудачников с низким социальным статусом.

Понятие о «маргинальном человеке» ввел в научный обиход в 1928 году американский социолог Роберт Эзра Парк (1864–1944), занимавшийся проблемами иммигрантов, наводнивших Соединенные Штаты в начале XX столетия. Люди, бурным потоком хлынувшие в Новый Свет на рубеже веков, оказались неспособны преодолеть кризис идентичности и пребывали в полной растерянности, полагая себя брошенными на произвол судьбы. Не желая расставаться с традиционными ценностями и одновременно не принимая чуждых стереотипов поведения, пришельцы выпадали из всех и всяческих рамок. Не сумев как следует прибиться к чужому берегу, они уже в значительной степени успели растерять интимные связи с неподвижным каноном отцов, поэтому косная община отторгала их, как инородное тело. По мнению Парка, такая своеобразная межеумочность как раз и порождает особый социально-психологический тип промежуточного, маргинального человека, который не знает, как себя вести, каким быть и на что опереться.

При этом Парк вовсе не считал неукорененных пришельцев людьми второго сорта. Угадывая верхним чутьем их подспудные потенции, он писал:

«Маргинальный человек — это тип личности, который появляется в то время и в том месте, где из конфликта рас и культур начинают появляться новые сообщества, народы, культуры. Судьба обрекает этих людей на существование в двух мирах одновременно; вынуждает их принять в отношении обоих миров роль космополита и чужака. Такой человек неизбежно становится (в сравнении с непосредственно окружающей его культурной средой) индивидом с более широким горизонтом, более утонченным интеллектом, более независимыми и рациональными взглядами. Маргинальный человек всегда более цивилизованное существо».