И на самом-то деле: злоключения Нарцисса — следствие обиды и боли, перенесенных влюбленною нимфой. Правда, активных поступков в ущерб нимфе Нарцисс не совершал, его вина (если вина!) по отношению к ней состояла в бездействии.
Ситуация парадоксальная. Изъясняясь по-современному, отсутствие улик против обвиняемого оказывается вдруг важной уликой, главным аргументом прокурора, наличие алиби — спасительной непричастности к жизненным событиям — преступлением. Нарцисс мог спасти нимфу, но не спас.
Встанем вновь на путь модернизации. Можно ли уподобить героя, предположим, водителю «Жигулей», который не остановил машину для калеки или проехал мимо «несчастного случая»? Ни в коем случае! Сегодня любовная передряга, выпавшая на долю Нарцисса, будет выглядеть в точности так же, как и вчера: вторгается на заповедные земли его юношеских мечтаний некая почтенная матрона (или худосочная девица — никакой роли сие не играет) и властным голосом объявляет: «Отныне ты принадлежишь мне — и только мне!» Любопытно, всякий ли с готовностью воскликнет в ответ: «Согласен! Отныне я твой — и только твой!»? Не только не всякий, а вообще, думаю, никакой… Никто! За что же хулить Нарцисса? За то, что он был хорош собой и тем самым подвел влюбчивую нимфу? Так ведь «хорош собой» никогда не считалось прегрешением, хотя во все времена выглядело подозрительно.
И не найти Нарциссу лазейки, коя обеспечила бы ему, невольному источнику чужой страсти, возможность ретироваться — физически или хотя бы словесно. Потому что его положение (объект любви!) безысходное по сути. Значит, удел героя — компромиссы. Если, конечно, ориентироваться на мирный исход конфликта. Альтернатива неопределенна. Конечно, бог даст (точнее, олимпийцы допустят) — и все закончится благополучно. Но не исключен и трагический поворот событий. И как раз он-то и предусмотрен блюстителями земных судеб в данном случае.
Какие компромиссы может при сложившихся обстоятельствах подыскать Нарцисс? Припрятать равнодушие? Замаскировать безразличие? Симулировать чувство там, где его нет и в помине? Организовать некое древнегреческое подобие буржуазного брака по расчету? Мои риторические вопросы звучат как удары бича, уничтожающие малейшее сомнение в зародыше: разумеется, мол, все эти вариации на тему «выбор поведенческой линии» были Нарциссу напрочь заказаны. Между тем перспективы его взаимоотношений с нимфой отнюдь не однозначны. Даже эротическая любовь, если предположить, что другой античная поэзия не ведала, — располагает великим разнообразием оттенков. Сладостный обман последующих времен имел свои эквиваленты еще в мире «Метаморфоз» — у Овидия, но впрочем, и у Апулея. Пример: имитация чувств по валютному курсу игры, о чем нам по сей день напоминают некоторые проказы золотого осла. И наконец, древние умели проявлять милосердие, даже не вкладывая в любовь слишком много сердца.
Идея этих рассуждений столь же проста, сколь и наивна. Нарцисс, осовремененный всяческими экспериментальными позициями, куда мы его насильственно определяли, беззащитен. Ему можно советовать все что угодно, вплоть до ориентации на жертвенное решение: прийти к согласию с нимфой на основе взаимной приязни, бескорыстной дружбы и т. п.
Мировая литература поздних эпох изобилует эпизодами благородства и самопожертвования на любовном поприще, каковые многому научили бы нашего Нарцисса, кабы он только пожелал учиться.
И, добавлю, если бы имел такую возможность.
Не надо все-таки забывать о двух вещах. Во-первых, Нарцисс — не твеновский янки и не уэллсовский изобретатель машины времени; ему не дано, путешествуя из века в век, корректировать и редактировать свою жизнь. У него она одна. Она состоялась. И только в этом, единственном и неповторимом варианте стала составной частью человеческой истории.
Во-вторых, Нарцисс — признают ли сей факт специалисты по античному искусству или не признают, — успевает на протяжении своей сотни строчек определиться как характер, одержимый самим собой. Он таков, каков он есть, потому что он хочет быть таким. Даже если его определенность, его негибкость оформлены как пассивный, страдательный отклик на директиву вышестоящих инстанций. Все эти указы да приказы Олимпа сегодня воспринимаются редуцированно — до полной несерьезности. Ну, вроде бы приняты они постфактум, дабы санкционировать и узаконить сложившуюся жизненную практику.
Поступки Нарцисса — это его, именно его, больше ничьи поступки. Решения Нарцисса — это его, больше ничьи решения. И с такой точки зрения, он, Нарцисс, — единственный во всей античной литературе герой, живущий сам по себе, без наставников и богов. Удивительно ли, что позже он станет поклоняться самому себе, чуть ли не молиться на себя самого…
Но это будет позже. А пока он, еще только мальчик, позволяет себе отвернуться от навязываемой ему любви. Казалось бы, мимолетный жест, частный поступок, весящий в сравнении с целой жизнью не более, чем та малая толика строк, что отведена ему у Овидия, в сравнении со всей поэмой. Как бы не так! Всем известно, что за вред, причиненный нимфе, Нарцисс расплатится жизнью. События прошлого и события будущего сопряжены железной зависимостью. Первые — это причины, вторые — следствия; их перекличка заявлена прямыми авторскими примечаниями, и последовательностью рассказа, и, наконец, великолепной художественной композицией эпизода, через которую утверждает себя очень существенная для всего мирового искусства мысль. А именно: симметрия изобразительных или повествовательных деталей может быть удобна в передаче философского созвучия, связывающего отдельные компоненты поэтического целого.
Посмотрите, как решительно прокладывает себе путь принцип симметрии (не только зрительной, но и этической) в «Метаморфозах».
Пролог завершается гибелью нимфы, от которой остается только как бы звуковая тень.
Основной сюжет строится по той же схеме. Нарциссу взамен реального партнера по любви, каковым собиралась стать злополучная нимфа, опять же достается бесплотный призрак, только не звуковой, а визуальный. А потом он и вовсе становится своим собственным метафорическим эхом (только с маленькой буквы, а не с большой) — цветком.
Итак, превращается в ничто нимфа — и превращается в ничто Нарцисс. Печальная участь героя запрограммирована судьбой героини; героиня и носит пророческое — по сложившимся обстоятельствам — имя: Эхо. Ведь в данном контексте Эхо — звуковой эквивалент зеркального отражения. Так что уже в имени нимфы предсказано будущее Нарцисса. И страхи Робинзона, о которых выше шла речь, выходит, не пустой каприз, а древний рефлекс, сохраненный генетической памятью.
Композиционная симметрия — всего только внешнее раскрытие внутреннего контрастного сопоставления «пролог — основной сюжет», оглашающего банальную, но вместе с тем прагматически целесообразную истину: вина соизмерима с последующей карой; как аукнется, так и откликнется. Для того чтобы построить художественную модель данной этической догмы, мифология (или Овидий как ее толкователь и герольд) использует инструмент зеркального отражения.
Условность приема очевидна. Между холодностью Нарцисса к некой нимфе и его влечением к самому себе — в системе реальных связей очень мало общего. Хотя что-то общее все же отыскивается — по закону сохранения энергии, так сказать: чувство, недоданное в одном месте, находит себе выход в другом месте. Но (имея в виду запросы земной правды) уже ничего общего не найти в самой симметрии страданий — нимфа низводится на уровень звука, юноша — на уровень растения. Такой рифмовки причин и следствий настоящая жизнь не знает. Ее придумывает искусство — чаще всего не по стихийному наитию, не по капризу, а по рескрипту этики, по команде свыше. Взаимодействием событий теперь занимаются боги, зачастую путающие логические кодексы с эстетическими, эстетические с моральными и т. д.
Игровая фантазия олимпийцев и вовлекает в орбиту художественного повествования зеркальное отражение.
Быть может, кому-нибудь из них зеркало кажется подобием весов, служащих символом правосудия (и, стало быть, справедливости). И на самом-то деле сходство неоспоримо. В обоих случаях материальный предмет участвует в членении действительности на две части, связанные отношениями парности. То есть одна часть не существует без другой, раскрывает свое значение применительно к жизненному контексту совместно с другой, образуя тем самым новую явь исследуемого, балансирующего, живого равновесия.
Этот механизм способен приводить в движение целые сюжеты, поскольку являет собой систему социальных и психологических мотивировок, чреватых следствиями. Из этического рождается эпическое.
Здесь пора остановиться для объяснения по терминологическим вопросам.
