Самим собой остается Милош.
Он вернулся в Польшу в ореоле нобелевского лауреата. Поляки приняли его как пророка. Радость обретения Милоша, мгновенно возникший культ Милоша показали, что потребность в пророке жива в поляках, как сто и полтораста лет назад, когда таким пророком в сознании поляков многие десятки лет был Мицкевич. Милош много размышлял о Мицкевиче, он писал, в частности, что хрестоматийный Мицкевич создан ценой невероятного упрощения, ценой отказа от глубины и противоречивости Мицкевича подлинного. Такую цену Милош платить не собирается. И уж тем более не собирается он быть утехой национальной гордости поляков, утехой патриотов. Милош дал это понять еще в 1988, опубликовав стихотворение о Великом Звере:
…Многомиллионноголовый Зверь хочет слышать лишь приятные вещи,
Хочет слышать, что он великолепный, героический, мудрый, благородный,
Толерантный, милосердный, великодушный, нравственно безупречный,
Хочет, чтобы им восторгались, называли вдохновеньем мира,
Ставили его в пример за его достославные деянья…
С горечью и с иронией Милош констатирует, что любви и хвалы может удостоиться лишь демагог:
…То есть тот, кто льстит, улещает,
Успокаивает Великого Зверя,
Шепчет ему: «Спи, лишь твои враги находят в тебе изъян».
Отдельные черточки Великого Зверя в стихотворении Милоша можно отнести к полякам. Но стихотворение — о нации как таковой, о любой нации. Об этом Великом Звере, который, глядя в «зеркальце» своей публицистики или поэзии с всегдашним вопросом: «Я ль на свете всех милее?», хочет слышать лишь положительный ответ, не хочет знать о себе ничего плохого, на правду о себе сердится, и тогда ему сразу же начинают мерещиться «враги».
Пророк независимый и строптивый, Милош не собирается льстить полякам. В эйфории после 1989 года, напоминающей эйфорию после 1918 года, новую Польшу поначалу именовали «Третьей Республикой», понимая под «Первой Республикой» Речь Посполитую XVI–XVIII столетий с сеймом и выборным королем, а под «Второй Республикой» независимую Польшу 1918–1939 годов, Польшу «межвоенного двадцатилетия», которую историки и публицисты начали непомерно и совершенно некритично идеализировать. Чтобы поставить вещи на свои места, Милош издает в 2000 году огромную 600-страничную хрестоматию — «Путешествие в двадцатилетие»: «…Я апеллирую, — пишет Милош в предисловии, — к воображению читателя, который на основе представленных статей, фрагментов статей, речей, листовок сможет кое-что воссоздать из тогдашней ауры… Я не намерен скрывать свою тенденциозность, ибо та Польша вовсе не отвечала идеальному образу, какой новое поколение может себе создать. Достаточно много было явлений, рождающих ужас, жалость и гнев. Ведь именно эти чувства определили, каким я стану поэтом, и следы этих чувств можно найти в моих произведениях».
В этих строках видно, что Милош по-прежнему считает себя в первую очередь поэтом, но видно в них и то, что он не утратил темперамент политического писателя.
Эта хрестоматия Милоша-историка была, может быть, наиболее неожиданной среди его книг последних лет. Но каждая его новая книга всегда приносила и приносит те или иные неожиданности. Таковы были и книги стихов «На берегу Реки» (1994) и «Это» (1999) и книга записей и лирических миниатюр в прозе и в стихах «Песик у дороги» (1999).
Многие записи в книге «Песик у дороги» привлекут особое внимание именно русского читателя, поскольку сам Милош всю жизнь внимательно следил за Россией. Следит и теперь. Свидетельством тому, в частности, такая запись о России 1990-х годов — «Что за падение»: «Вот уж их угораздило, чтобы от Маркса и Ленина скатиться к идеологии имущих классов и культу Золотого Тельца».
В 1999 два краковских издательства предприняли публикацию полного собрания сочинений Милоша, рассчитанного на сорок томов. В том же году сразу же вышли три тома, в том числе «Порабощенный разум». Это было четвертое — и наиболее «академичное» — официальное издание книги в Польше, по нему и подготовлено то русское издание, которое читатель держит в руках.
Впервые книга вышла в Польше официально в 1989-м, вплоть до 1989 года продолжала существовать в официальной польской печати строжайшая цензура всего, что прямо или косвенно касалось Советского Союза, России, Москвы. После 1989-го многие польские критики и публицисты стали выступать с докладами, статьями, даже целыми книгами об идеологической и литературной жизни в Польше 1949–1953 годов, для некоторых это стало на время чуть ли не «специальностью». Удивительно, но книга Милоша, написанная в 1951-1952-м, остается гораздо мудрее и глубже того, что понаписали и наговорили на эту тему за последние двенадцать лет.
Ни конец века, ни начало издания полного собрания сочинений, ни 90-летие Милоша, торжественно отмеченное в июне 2001 года, не были для него «итогом». Уже после этого Милош опубликовал большую поэму: «Теологический трактат». Уже после этого вышла еще одна книга его новых стихов. Это опять новый Милош.
Милош неисчерпаем, и рассказ о нем мог бы быть нескончаемым.
Список русских публикаций Милоша и о Милоше читатель найдет в приложении к книге.
В. Британишский
Чеслав Милош
Порабощенный разум
Если двое спорят, и у одного из них честных 55 процентов правоты, это очень хорошо, и нечего больше желать. А если у кого 60 процентов правоты? Прекрасно, великое счастье, и пусть он благодарит Господа Бога! А что сказать о 75 процентах? Мудрые люди говорят, что это весьма подозрительно. Ну а что на счет 100 процентов? Тот, кто утверждает, будто он прав на 100 процентов, это страшный злодей, паскудный разбойник, прохвост величайший.
Старый еврей из Прикарпатья
Предисловие автора (1953)
Мне трудно определить в нескольких словах характер этой книги. Я пробую представить в ней, как работает мысль человека в странах народной демократии. Поскольку предметом моих наблюдений была среда писателей и художников, то это своего рода исследование прежде всего этой группы, которая, будь то в Варшаве или Праге, Будапеште или Бухаресте, играет важную роль.
Трудность заключается в том, что люди, пишущие о современной Центральной и Восточной Европе, — это, как правило, оппозиционные политики, которым удалось выбраться за границу, или же бывшие коммунисты, которые прокламируют публично свое разочарование. Я не хотел бы, чтобы меня причисляли к тем или другим, потому что это не было бы правдой. Я принадлежал к самой многочисленной, может быть, категории, к тем, которые с момента, как их страны стали зависимы от Москвы, стараются выказывать послушание и используются новыми правительствами. Степень политической сопричастности, какой от них требуют, в каждом индивидуальном случае разная. Что касается меня, я никогда не был членом коммунистической партии, хотя служил в 1946–1950 годах дипломатом варшавского правительства.
Естественно спросить, почему, будучи далек от ортодоксии, я согласился быть частью административной и пропагандистской машины, я, имевший возможность, находясь на Западе, легко порвать свои связи с системой, черты которой все отчетливее выявлялись в моей стране. Надеюсь, что перемены, происходящие в моих друзьях и коллегах, которые я здесь анализирую, хотя бы отчасти ответят на этот вопрос.
На протяжении этих лет у меня было ощущение человека, который может двигаться довольно свободно, но всюду тащит за собой длинную цепь, приковывающую его к месту. Цепь была внешняя, вне меня, но также — что, может быть, важнее — была и во мне самом. Внешняя цепь: вообразим себе ученого, у которого есть лаборатория в одном из городов Восточной Европы и для которого она очень важна. Легко ли было бы ему от нее отказаться, и разве не согласился бы он платить высокую цену, лишь бы не потерять то, что имеет в его жизни такое большое значение? Этой лабораторией был для меня мой родной язык. Как поэт я только в своей стране имел аудиторию и только там мог публиковать свои произведения.[1]
Цепь была также и внутренняя. Это, боюсь, вкратце объяснить трудно. Бывают люди, которые легко переносят изгнание. Другие ощущают его как большое несчастье и готовы на далеко идущие компромиссы, лишь бы не потерять родину. Кроме того, надо учитывать, насколько сильно затягивает человека Игра. Как многие люди в Восточной Европе, я был захвачен Игрой: уступок и показных свидетельств лояльности, хитростей и сложных ходов ради защиты определенных ценностей. Эта Игра — поскольку она не лишена опасностей — создает солидарность тех, кто ею занимается. Так было и со мной. Я ощущал солидарность с моими друзьями в Варшаве, и акт разрыва представлялся мне нелояльным по отношению к ним.
