Пахли ноги днем вчерашним,
Земляникою едва…
И в ночном забвенье зыбком
Может, пахла голова
Той же самой земляникой.
И над памятью кружа,
Лучшей доли не желая,
Так сильна и так свежа
Мысль была его живая.
Мне, народ, сказать позволь,
Что не плач о высшем праве
Говорит во мне, а боль
О кочующем бесславье.
Не таланты мерю я,
А высокое призванье —
Петь во славу бытия,
Человека пониманья.
В этом мы с Толстым равны,
Общей стала доля наша
В чистой совести страны,
Где за совесть столько павших…
Ты куда ж глядишь, народ,
Почему, скажите, люди,
Этот парень водку пьет
И грозится — пить, мол, будет!
Да ему бы молока
Взять бутылку — и в покосы.
И траву косить, пока
Не упасть устало в росы.
И омывши потом лоб,
В шалаше проспаться старом,
Земляникой пахнуть чтоб,
А не водочным угаром.
Но смотрите — там и тут,
У ларьков тихонько воя,
Быстро пьяницы растут,
Как грибы перед войною.
Вот и вдумайтесь теперь,
Видеть не переставая,
Сколько горя и потерь
Мы несем, вино хлебая.
…По родной земле крутой,
На дорогах перевитых,
Я б ходил, как Лев Толстой,
Да бутылок много битых.
БЫЛО ВРЕМЯ…
Было время — песни пел я бравые,
Так, что умолкали петухи.
И, гоняясь за ничтожной славою,
Днем и ночью вслух читал стихи.
Но всему конец приходит, кажется.
Каждому томату свой черед.
Зацветет, а после в плод завяжется,
Повисит, созреет, отпадет.
Я созрел. Стихи не декламирую.
Модные мотивы не свищу.
Солевую пищу игнорирую
И смешно суставами трещу.
И случись, что надо в непогодину
Мне такси на улице поймать,
Не отмечу, сколько будет пройдено,
А прикину — сколько прохромать.
Жизнь, маяча мокрыми лопатами,
Не ласкает словом, а рычит:
Геморрой, расстройство, респираторы,
Гайморит, гастрит, радикулит…
И скажу я Богу в час объявленный,
Положивши руки на живот:
— Господи! Зачем тебе развалина?
Пусть еще на свете поживет…
* * *
Февраль метет колючим снегом,
Храня меня от суеты.
И невзначай, но тоже с неба,
Передо мной явилась ты.
И в эти радостные миги,
Уже настроясь на гульбу,
Дарю тебе цветы и книги,
Вернее — Душу и Судьбу.
В разгаре зимнего ненастья
Я для тебя стихами врал.
И рифмы все на имя Настя,
Как будто пиво, перебрал.
В дни похорон и в дни рожденья,
Когда бокалов чинный ряд
Начнет движенье и круженье —
"Проходят годы…" — говорят.
Да не проходят. Пролетают.
Как снег, мерцающий в окно.
Как деньги, песни, птичьи стаи,
Как все, что тратить нам дано.
Но нерастраченно играет
Там, в глубине твоей души,
Сиянье в юношеском крае,
Где были розы хороши.
* * *
Старший брат спросил, и в шоке
Сел на стул, себе не рад:
— Где ты был, братишка?
— В шопе! —
Так ответил младший брат.
* * *
Про доблесть жизни и надежность крыш,
Про истины земные и пророчества
Ты правильно, товарищ, говоришь,
Но слушать мне тебя совсем не хочется.
Ведь это те, кто учит, как нам жить,
Какой дорогой двигаться под тучами,
Сбивают нас не знать, а ворожить,
Лукавят и подстраивают случаи.
Я не люблю качающих права
И подлость. И по морде получение.
Статистики глумливой. Воровства.
Но более всего — нравоучения.
ИЗ ЭПИТАФИЙ
* * *
Если я откинусь вскоре,
Вы меня меж прочих дел
Не сдавайте в крематорий:
Я при жизни отгорел.
* * *
Когда я свой последний номер
Откину, как бы я ни врал,
Друзья не скажут: "Умер… помер…"
А позлословят: "Бог прибрал…"
Снесут цветов живую пену.
И музыканты у дверей
Сыграют грустный марш Шопена…
… на сколь останется рублей…
Виктор Широков ОДЫ И ГОДЫ
СОН
Сумароков и Широков как-то встретились в раю, и сказал второй: "Упреков я твоих не признаю. Мало ль выучил уроков я у бездны на краю?" Но поправил Сумароков: "Мы же все-таки в раю. Лучше, братец, разных соков я в стаканчик твой налью. Обойдемся без попреков, петь пристойней соловью". И опять сказал Широков: "Я и сам себе налью. Был я скопищем пороков, но всегда любил семью. Не чурался новых толков, повторял: "Благодарю!" и, не слушая намеков, жизнь вел по календарю". Вновь включился Сумароков: "Я стишок тебе дарю, в нем немало странных токов, а за рифмы не корю. Если бы не ты, а Боков вдруг пришел по январю, то его б встречал Востоков, это точно говорю". Тут-то уяснил Широков, каково встречать в раю стихотворцев. "От наскоков, — он подумал, — устаю. Надо знать, каких истоков наши чувства". Повторю: Сумароков и Широков как-то встретились в раю.
ДАТА
В 15 лет — восторг, с самим собою торг, мечта: скорее стать нобелиатом; вот только — по стихам иль все же — по трудам, в которых расщеплен весь мир, как атом? А в 22 уже женат, хотя в душе по-прежнему свободен, как стихия. И в 27 избит не той судьбой, а быт, какой еще бывает быт в России… А в 30 — суета, компания не та, и в голове лишь книги или бабы. Дожить до 40, надеясь, что строка останется в истории хотя бы. И снова в 50 одни долги висят, как впившиеся намертво пиявки. Быть может, в 60 издаст Гослитиздат твои двадцатилетние заявки. И если повезет, то в 70 народ тебя на четверть. может быть, узнает. А в 80 — мрак, и снова всех собак повесит на тебя печать родная. И гробовой плитой предстанет шрифт литой, и позабудут разом псевдонимы. Весь твой восторг, наив, даст Бог, сдадут в архив, и аспирантки будут бегать мимо. Столетний юбилей вдруг званья "соловей поэзии российской" удостоит и лет через 500 случайно идиот тебя прочтет и матерком покроет. А ты не повернешь, не опровергнешь ложь, хоть истина тебе необходима… Так вот она, судьба поэзии раба и рифм неповторимых господина. Зачем же вновь и вновь взрывается любовь к созвучиям, и мучатся подростки, и снова лавр цветет, и новый идиот блаженно рвет его на перекрестке?
ПРОТИВОПОЛОЖНОСТИ
У меня есть пест, у тебя — ступка. У меня — штопор, у тебя — пробка, и это единственная уступка природе, побеждающей так робко. Я надену галстук, а ты — брошку, я спешу в метро, а ты — на троллейбус. Я люблю собаку, а ты — кошку. Ты кроссворд решаешь, а я — ребус. Я бегу прямо, а ты — по кругу. Если ты наступаешь, иду на попятный. Мы такие разные, но друг к другу почему нас тянет? До сих пор непонятно.
ВОЖДИ
