Перенесясь "под небо Шиллера и Гете", скажу, что сходное ощущение неуловимого всетождества вызывает у меня фигура автора "Фауста". С Шиллером — понятно, с какого "боку" его брать, а Гете — не "возьмешь": равновелик "всей" немецкой культуре, а начнешь вытягивать по ниточке — вдруг исчезнет, как клубок.
Так и Пушкин. Пока он магнетически собран в поле русской культуры, он ей равновелик, он — "наше все". Перенесенный в другое культурное поле — пропадает. Западные читатели, читая Пушкина в переводах, не могут разглядеть в нем ничего, чего они уже не знали бы хотя бы из того же Гете, Байрона, Шекспира, Бернса и из послепушкинских русских гениев, со всех "боков" высветивших реальность: Толстого, Чехова, Достоевского и Тургенева (подбор имен — из цитируемой Дружниковым лекции Дмитрия Святополка-Мирского, которую тот успел прочесть в секции критики только что созданного Союза писателей СССР после того, как вернулся возрождаться из английской эмиграции, и перед тем, как отправился погибать в сталинские лагеря).
Теперь такой вопрос. Допустим, мы пришли в пушкинском случае к "нулевому" варианту и начинаем изучать его, как любого другого рядового писателя. Зная пушкинский мир, сопряжение бесконечностей и бесконечность сопряжений, — не находите ли вы, что с этого "нуля" (недаром же он грезился лицеисту на уроках математики) вновь начнется накручивание мифов, и начнет его опять сам же Пушкин? Ибо он словно и создан для этого, он для этого помещен в "нулевую точку"; вернее, он возник в этой точке, потому что именно этого требовала логика развития русской культуры. И не находите ли вы, что освободить Пушкина от наросших на него мифов — значит освободить Пушкина от... Пушкина? Ибо все эти навешанные на него роли — тоже наша история. Без которой мы — как "без всего".
"...Его считали философским идеалистом, индивидуалистом, русским шеллингианцем, эпикурейцем и представителем натурфилософии, истинным христианином (то есть православным), монархистом, воинствующим атеистом, масоном, мистиком и прагматиком, оптимистом и пессимистом, революционером, просто материалистом и даже, в соответствии с марксистской идеологией, историческим материалистом", — пишет Дружников и, вместо того чтобы вместе с нами расхохотаться над этим сюрреалистическим списком, резонно прибавляет: "В какой-то мере авторы всех этих точек зрения правы".
А если, спустившись с философских высот, вспомнить, что его считали декабристом и царским угодником, космополитом и патриотом, негром и немцем, природным "русаком" и убежденным "европейцем", а также лучшим другом советских железнодорожников... "Увы, в какой-то мере и это правда", — добавлю я.
Что же, так вот и верить во все те пошлости и глупости, которые писались о Пушкине в 1865-м, 1880-м, 1937-м, 1999-м? Это что, тоже правда?
Да. Это правда нашего безумства, и это тоже мы. Это реальность нашей мифологии. Это наши "ветряные мельницы". И потому внутри нашей насквозь мифологизированной реальности непременно должны появляться рыцари "очищенной истины", которые будут эти мифы крушить. Иными словами, в пушкинистике должно быть место Дружникову, который будет звать пушкинистов к барьеру.
А они — его.
Когда дружниковские очерки стали появляться в печати, а потом вышли в книге "Русские мифы", от либеральных брегов Невы донеслось следующее обращение:
— Уважаемые господа читатели! Дело заключается, видимо, в маленькой закавыке… Личность потаенная уж больно мелка. Отчаянный борец с советским режимом, мученик и страстотерпец, вырвавшись на свободу из опостылевшей страны, ни Гоголем, ни Толстым, ни даже Ю.Трифоновым не стал. Раньше-то, возможно, этого видно не было, ну борец, ну мученик, честь ему и слава! Но власть рухнула. Писатель остался голеньким.
От священных стен Москвы подхватили:
— Перед нами пропаганда поп-культуры, поп-истории, поп-литературы — безразмерной пошлости массового общества. Мифы, предания и литературные легенды, где живы любовь и страсть, профессора-слависты подменяют протезами сомнительных профанных "теорий", полных предубеждений без убедительности, внушений без веры, горячки тщеславия без истинной страсти творца.
Долетело аж из Буэнос-Айреса:
— Нужно поставить книжке в плюс, что она — антисоветская. Но, поскольку она антирусская, приходится считать ее вредной.
В зубах заныло от необходимости подвести общий фундамент под все эти инвективы.
Спас дело юморист Александр Щуплов:
— Чем он хочет нас удивить?! Нас, живущих внутри мифа! Куда там! У нас выйдешь на улицу — мифология. Зайдешь в магазин — мифологизм. Взглянешь на цены — мифологема.
Я успокоился. Выражаясь по-гречески: мифомахия и мифомания друг без друга не живут.
И хорошо знают друг друга. То есть знают, что те и другие "в какой-то мере правы". Что не мешает мифам быть мифами, а Дон-Кихотам испытывать от них тошноту. Это тоже жизнь.
В полной мере реальность этой ситуации Дружников ощутил даже не около Пушкина, а около... Сталина. "В гостях у Сталина без его приглашения" — называется очерк, написанный после посещения кунцевского музея вождя. Дружников обнаружил там шифоньер с бельем и попытался соотнести скатанные "в комочек" носки с репутацией гения всех времен и народов. Тут его и пробило:
"Моя б воля, я музей Сталина в Кунцеве сейчас бы опять открыл. Правдивый или лживый — не имеет значения. Чем лживей, тем, как ни странно, реальней".
В утешение души и во уравнивание гениев со злодеями Дружников рассказал в своем пушкинском цикле тот самый анекдот про юбилей 1937 года, где описывается конкурс на лучший монумент поэту (конечно, это все помнят: третья премия — Пушкин читает "Краткий курс", вторая: Сталин читает "Евгения Онегина", первая: Сталин читает "Краткий курс").
Я думаю: если изъять такие анекдоты из нашей народной пушкинианы, она потерпит ущерб. В чем-то обеднеет "наше все" без этой мифологии. Ибо всякий миф — это мечтаемое "нечто", это заклинаемое "ничто" и это наше бессмертное русское "ничего" (в интонации Бисмарка, который смолоду был послом в России, попал в буран, слушал, как ямщик его, немца, утешает, и потом всю жизнь крепился, повторяя: "Нитшего, барин, нитшего!").
С тем да продолжится странствие Пушкина через наше мифологическое пространство. Потому что другого нет. Осеним себя еще раз духом Пушкина. Но и не забудем, что бренное тело его упокоено 164 года назад и что длина тела, как выяснил Дружников, — 160 см.
Евгения Гуцева “ВДАЛИ ОТ ГРОЗ, ОТ ВЬЮГИ БЕЛОЙ…”
Представьте глухую мещерскую деревеньку, затерянную в лесах, где каждый новый человек — вестник. Они подошли к моей избе тихим осенним днем, робко встали у забора, вглядываясь во двор. Две странницы, скиталицы, уже немолодые женщины, мне незнакомые. Может, пить захотели? — подумалось мне. Оказалось, решились посмотреть русского писателя, закопавшегося в глубинке. Смиренные, почти робкие, стеснительные, какими и бывают чаще всего скромные богобоязненные русские женщины. И действительно, паломницы, скиталицы по монастырям, ищущие духовного мира на монашеских подворьях. Сколько их, таких неприметных внешне, торящих тропы спасения, по которым, как весенние ручьи, стекается русский народ в полнокровные православные обители, подтверждая, что Русь жива и неизбывна…
Совестясь нарушить мой день, странницы скоро ушли, как бы растаяли в мареве улицы. Позднее наши пути пересеклись уже в Москве. Одна из них оказалась поэтессой. Я читал стихи Евгении Гуцевой в канун Рождества Христова, и они, западая в душу мою, как бы умягчали черствость жизни. При всей кажущейся простоте, которая дается, увы, ой как нелегко, тихий теплый свет как бы струится из певучих, доверчиво печальных строк, целительно ублажая душу. При чтении мне не раз вспоминался иеромонах Роман, которому я когда-то писал рекомендацию в Союз писателей. Та же обнаженность чувств при полной слиянности с Богом.
Да что говорить о стихах. Их надо читать сердцем. Особенно в эти благословенные дни.
Владимир ЛИЧУТИН
* * *
В дворах старинных Затверечья
Со мной, как с пряжею кудель,
И неотступно, и беспечно
Кружилась, вьюжила метель.
Она на крышу белой ризой,
А мой всегда пытливый взор,
Венчал узорные карнизы —
Зубцы и праздничный подзор.
