Если так, то что мы должны отчищать от мифа? И что надеемся получить в результате?
Сейчас посмотрим. Эксперимент уже проделан, результат есть. Очерки Дружникова, беспощадным скальпелем прошедшегося по пушкинской мифологии, рисуют нам образ, возвращенный к подноготной истине.
Как говорят логики, от объема понятия перейдем к его содержанию.
Начнем со сферы семейно-амурной. И прежде всего — с той мадонны, которую поэт сделал законной хозяйкой своего дома и матерью своих детей. На континууме оценок (от обожествления до проклятий), сопровождающих Наталью Николаевну в пушкинском мифе, Дружников находит точку отсчета для такой характеристики ее, которая кажется мне замечательной, — уже потому, что тут высвечена не "тень Пушкина", а собственная драма женщины, которая "тоже страдала в этом браке — страдала от интеллектуальной пропасти, разделявшей ее и поэта, от его загулов, от того, что он не хотел понять ее. Отсутствие жалоб, тихая настойчивость в осуществлении своих интересов, отличных от его забот, личная жизнь вопреки его жизни и, наконец, терпение — вот ее подвиг. Когда Наталья развилась и полюбила, стало ясно, что ее кумир — не Пушкин".
А Пушкин? Он что такое у Дружникова в этом сюжете?
Неистовый Дон Жуан по жизни, в текстах лелеющий образы целомудренных скромниц. Когда попробовал найти в жизни нечто, подобное Татьяне Лариной или Маше Мироновой, напоролся самым роковым образом. "Вопреки логике и рассудку, жизненному опыту и советам близких умнейший человек России рвется заполучить в жены красивую куклу". Ведет себя не как опытный человек, а как подросток, влюбившийся в первый раз. Или он просто "притворяется, что так наивен?"
Женившись столь неудачно, он "проходится по старому Донжуанскому списку", чтобы заняться любовью со своими прежними подругами. По обыкновению он "предпочитает распутных и легко доступных", хотя жену честно продолжает "мифологизировать".
С самого начала эта история убийственна с точки зрения элементарной логики и простейшей морали. Уже сватается — а сам продолжает добиваться взаимности на стороне — и у кого! — у светской львицы, состоящей, как теперь сказали бы, в платных осведомительницах спецслужб. Получив отказ, утешается "у Прасковьи Осиповой в Малинниках: крутит шашни в тамошнем девичнике".
И еще при этом "рыдает в подол" цыганки Тани; пишет жене австрийского посла обольстительные письма, а письма ее матери, не менее обольстительные, ежедневно бросает в огонь, не читая. И еще при этом посещает "известный публичный дом Софьи Астафьевны", знакомый ему с юности. И еще при этом утешается с известным (впрочем, точно не известным) числом крепостных девок, которые рожают от него не детей, а (далее — пушкинское выражение) "выблядков", учету не подлежащих.
Понимая, что все это и впрямь не учесть, Дружников прибегает к статистике и вычисляет, что за годы любовной активности (от первого чувства четырнадцатилетнего мальчика к крепостной актрисе Наталье до сватовства к Наталье Гончаровой) Пушкин имел в среднем в год "шесть с половиной женщин". Отдавая должное юмору исследователя, скажу, что на мой взгляд это более чем достаточно, но по мнению Дружникова — неправдоподобно мало, если сравнить с тем же Соболевским, который говорил, что имел их полтыщи, и если учесть, что крутить романы в свете и иметь крепостных наложниц в ту пору было делом доблести и геройства. Суть, однако, не в количестве, а в том, какой качественный эмоциональный осадок мы имеем в итоге неистовства. А имеем мы в случае Пушкина следующее: "склонность оскорблять возлюбленных, когда он с ними расставался", и склонность "делиться своими похождениями".
Теперь, по примеру Дружникова, я сделаю маленький статистический нырок в его собственный текст. Очищая Пушкина от идеологического грима, Дружников периодически употребляет слово "гений". Раз десять на протяжении своих очерков он нам об этом напоминает. Так вот: чаще всего это слово возникает именно в тех сюжетах, где умнейший человек России занимается "любовным стриптизом". Дружников словно компенсирует в своей душе неловкость, словно бы переспрашивает: гений и злодейство — в самом деле несовместны?
Злодейство — да, наверное. Но тут ведь не злодейство. Тут естество, которое, как известно, тоже требует компенсации. Чем и интересно в данном случае.
Старушка-няня, рассказывающая поэту сказки, — это компенсация. По естеству там — средних лет умная бестия, поставляющая поэту в постель крепостных девок. К тому же не дура выпить... Впрочем, женщина по-своему несчастная, смолоду исковерканная теми, кто "взял у ней молодость и любовь без спроса" (то есть: еще одна крепостная жертва).
Опять-таки поразительно (и прекрасно) у Дружникова, что за "тенью" Пушкина (на сей раз это не "мадонна", а "дряхлая голубка") видна собственная драма Арины Родионовны.
Эмоциональный остаток? Пушкин этой драмы не видит, этой стороной жизни своей няни не интересуется. Тут уже прорисован Дружниковым его демифологизированный образ. Коротать время в ветхой лачужке в Михайловском — пожалуйста, а как отбыл в столицу, так — с глаз долой, из сердца вон? На похороны не поехал, только на полях очередного черновика поставил няне крестик, "взгрустнувши" о ее смерти между посещениями проститутки и театра.
Теперь из сфер амурно-семейственных воспарим в сферы сугубо литературные.
Еще один миф: "Пушкин — основоположник, Гоголь — наследник".
Реальность, очищенная от мифа, такова: "хитрый хохол", ловкий лукавец, бесстыдный подхалим втирается в пушкинский круг, распуская слухи о дружбе и панибратски похлопывая Пушкина по плечу (фраза "что, брат Пушкин?" вставлена в текст "Ревизора" уже после смерти поэта, каковой факт Дружников с полным правом комментирует в том смысле, что Гоголь "вполне отдавал себе отчет в своей хлестаковщине").
Пушкин на вторжение Гоголя реагирует вежливо-сдержанно, а после истории с первым номером "Современника", который Гоголь самоволкой заполнил своими произведениями, "подставив" Пушкина как редактора, — последний вычеркивает Гоголя из своего окружения и знать его больше не хочет.
Тут самое время еще раз мобилизовать слово "гений", уже применительно к Гоголю. Что Дружников и делает. Вся эта история, дурно пахнущая в литературно-бытовом плане, оказывается провиденциально значимой, когда погружаешь ее... да простит мне Дружников следующую формулировку: в русское тотальное мифологическое пространство.
"Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в конечном его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет".
Два нюанса в этом гоголевском суждении кажутся мне данью "малоросскому" лукавству. Почему через двести лет? Через двести мы, как выяснилось, кушаем конфеты "Ай да Пушкин" и пребываем в очередной стадии мифологического ступора. Почему в конечном развитии? В конечном — неинтересно. Освободив гениальное гоголевское предчувствие от лукавых оговорок, я бы принял его так: Пушкин — это русский человек в его бесконечном развитии. То есть в потенции, ничем не ограниченной. А единственное это явление — именно потому, что находится как бы в исходной, "нулевой" точке, откуда становится видно во все стороны света. Что и почувствовал Гоголь.
И еще одно провидческое замечание Гоголя — в письме к Пушкину 1835 года о замысле "Мертвых душ": "Мне хочется в этом романе показать хотя с одного боку всю Русь".
Слову место! Именно с одного боку и показал Гоголь Русь. Потом с другого боку показал ее Тургенев. Потом еще с другого — Лесков... Достоевский... Толстой... Вы всегда можете определить, "с какого боку" высветил "всю Русь" тот или иной послепушкинский классик. Но с какого боку высветил нас Пушкин, — вы не определите. Откуда-то изнутри. Или извне и вместе с тем отовсюду. Из ничего и из всего. В общем, непонятно откуда.
Когда Дружников, отчистив Пушкина от мифологичекой мути, выставил на всеобщее обозрение виртуальную голограмму, я поначалу, честно сказать, растерялся. Я подумал: ну и что нам делать с этим бретером и забиякой, похожим на всех бретеров и забияк своего времени и круга? Он же на этом уровне — абсолютно "как все". Поистине нужна встречная ярость записных пушкинистов и показательная дуэль с ними Дружникова, — чтобы заполнить "всеобщее место" впечатляющим содержанием.
А может, эта "незаполненность", это неопределенно-всеобщее обаяние, чему Аполлон Григорьев нашел слепяще аполлиническое определение: "Наше всё", — и есть то "Ничто", которое взывает к бесконечному мифологическому заполнению? И в этом — уникальность, неповторимость, неуловимость — единственность Пушкина в русской культуре.
