И все-таки на ней оказалось кое-что. Оно вынырнуло в знойном трепетании воздуха, окрашенное далью в призрачные цвета марева: длинный низкий холм, пологий с обоих концов и почти горизонтальный сверху. Гигантская выпуклость равнины с почти геометрически правильными линиями, синяя от толщи разделяющего нас воздуха, — она застыла, как грудь великана, внезапно приподнятая воздухом.
По мере приближения к холму мною овладело мучительное чувство, что на этом пьедестале чего-то не хватает... Я силился, старался придумать, чего именно недоставало, — пока ясно не ощутил, что тут должен был находиться храм... Да, да, — языческий храм какому-то страшно одинокому духу земли, ищущему единения, где мог бы он, никем не тревожимый, возлежать облаком и из века в век жадно прислушиваться к шепотам Космоса, полного далеким гулом рождающихся и погибающих миров...
Я почти видел этот храм: овальное основание, колоннада со всех сторон; плоская крыша без всяких шипцов и башенок — только зубчатый карниз; весь он — сосуд, отверзтый небу, ухо земли!
Лишь поздно вечером дотащились мы до холма, и тут, надо сказать, он меня изрядно разочаровал: изрытый морщинами, с пятнами кое-как возделанной земли и жалкими мазанками, меж которых виднелось что-то похожее на кумирню, ветхую, как сама смерть, — он поражал дикой затхлостью. Но повсюду валялись обломки циклопической постройки, — стало быть, тут раньше был храм!
У полуразрушенных ворот кумирни спал вратарь, пропустивший нас с самым безразличным видом.
Не встретив во дворе ни одной души, мы сами устроились на ночлег в одной из пустовавших глиняных мазанок.
— Теперь я знаю — мы пришли! — сказал Кострецов, разглядывая перед сном тот же исписанный листок, по которому справлялся раньше.
Я хотел спросить, куда мы пришли, но адская усталость буквально валила меня с ног, и я решил задать этот вопрос завтра.
Я проспал не больше часу, а потом проснулся, мучимый то ли клопами, то ли переутомлением, претворившимся в тягучую бессонницу.
Первое, что я заметил, было отсутствие Кострецова.
Помаявшись еще с полчаса, я встал, решив подвергнуть кумирню осмотру при лунном свете. Проскользнув несколько закоулков между мазанками и небольшую площадку перед самой кумирней, я смело шагнул в настежь открытую дверь. Лившийся в решетчатые, без стекол, окна свет дробился на потрескавшихся изображениях позолоченных богов и переливался в струйках золотистой пыли. Мне бросилось в глаза, что статуи богов имели скорее египетский, чем монгольский разрез глаз и были значительно монументальнее, нежели мне приходилось встречать в других кумирнях. Традиционный треножник, где сжигаются бумажные курильные свечи, еще распространял слабый аромат. Но последний не в силах был преодолеть затхлости этой ветхой постройки, — она определенно отдавала брошенным амбаром.
Неожиданно я вздрогнул: от косяка узенькой дверцы на меня глядело желтое изможденное лицо живого человека в одеянии монаха. Взглядевшись, я убедился, что он дремал, сидя в резном кресле перед столиком, на который посетители обыкновенно кладут подношения.
Лежащий на подносе перед ним русский золотой навел меня на мысль, что здесь, быть может, проходил Кострецов.
На цыпочках, я шмыгнул мимо дремавшего монаха и очутился в другом помещении, слабо освещенном древним светильником. По углам дымились курильницы, и дым от них свивался в причудливые клубы под потолком. Под его колышащимся покровом с дюжину человек спали прямо на полу.
Между ними я сейчас же узнал женщину, чья тень покрыла меня ночью, когда я находился на дороге скорби... Но теперь всякий след страдания исчез с ее лица; оно дышало экстазом подлинного счастья; полураскрытый рот буквально звал поцелуй, и задор, обнявшийся со смехом, витал на губах...
В конце ряда более невозмутимых мужских лиц, за старушкой с идиотски блаженным лицом, — лежал Кострецов.
Я сел рядом с погруженным в сон спутником и задумался: что значит все это?
Совершенно неожиданно моя задумчивость перешла в легкую, приятную дрему. Я примостился поудобнее — и увидел сон.
III
Он начался резким гудком паровоза, таким неожиданным, что я даже испугался...
Суета на вокзале... На перроне полно народу, — негде поместиться... Все — русские... Несут без конца баулы, чемоданы, корзинки. Сторожа в помятых картузах и запачканных передниках катят тележки с багажом. Тележки скрипят, визжат, сторожа переругиваются, — никак не проедешь... Гам, смех, веселая толкотня... Ничего не могу разобрать, где я, что такое творится...
— Скажите, пожалуйста, — обращаюсь я к бородатому человеку купеческой складки, в картузе и поддевке, у которого все лицо — сплошное благодушие и радость, — куда же весь этот народ едет?
— Как — куда? — удивляется он. — С луны вы свалились?.. Домой — в Россию едем! Большевиков прогнали — всей нашей маете конец пришел... Можно сказать — народ так обрадовался, так обрадовался... Митревна, — обращается он к жене, — куда же Митюха, пострел, убег? Поезд-то подходит... как бы малец под паровоз не угодил... Митю-ха! — громко гудит его мощный голос на всю платформу.
Я стою, опешивши, а потом спохватываюсь: ведь правда, в самом деле! Люди сказывали... Надо и мне обратно, в Тамбовскую губернию!
А тут, смотрю, — однополчанин!.. Ротный командир Коваленко с полуупреком, с полуусмешкой машет мне из толпы рукою и говорит немножко с прононсом:
— Что же вы, прапорщик, здесь стоите? От своего эшелона вздумали отстать, а? — А потом, все больше расплываясь в неудержимую улыбку, указывает рукой: — Вот тут, на запасных путях наш эшелон стоит. Все наши в сборе, только вас не хватает!.. Ну-ну, не жмите так сильно руку, в ней ведь осколок застрял... Конечно, понимаю... чувства! — А сам так и сжимает мою руку, точно клещами...
Я борюсь с внезапно охватившим меня сомнением... Ведь штабс-капитана Коваленко на моих глазах снарядом в бою убило... Но сомнение уступает очевидности, тем более что глаз, вдруг приобретший необыкновенную зоркость, стал охватывать чудовищные пространства, — чуть ли не вся Русь родимая как на ладони! Вот в сибирских снегах и метелях впереди хмурой рати мелькнул орлиный профиль адмирала Колчака; вот поодаль — "брат-атаман" Анненков с казачьей; а еще дальше, где-то в стороне, пробивая путь к родной земле, — сумрачный боец, барон Унгерн фон Штернберг ведет свою кавалерию на монгольских лошадках и грозно помахивает ташуром... и еще другие — живые и мертвые, шкурники и герои, — все спешат возвратиться... А тут, рядом, на веером раскинувшихся запасных путях, — эшелоны, без конца эшелоны... И все вагоны украшены зелеными березками; на орудийных лафетах — венки; звуки дюжины гармоник и веселого солдатского трепака несутся со всех сторон...
— Вот, посмотри! — говорит Коваленко, еще указывая в другую сторону. — Во-он пароходы!
И действительно, я увидел голубые моря, вспененные винтами мощных гигантов, выбрасывающих тучи дыма...
— Все беженцы, как один человек, с разных стран и на родину едут, — ликующе добавил Коваленко. — И жизнь же теперь будет!
Я ничего не успеваю ответить, потому что слышу еще один голос, зовущий меня... Это — Нина! Ну как я ее не заметил, если она тоже здесь!
Свежая, румяная, точно сейчас выкупали ее в утренней росе, с блестящими глазами, в том же светлом платьице, которое было на ней в день расставания, два года тому назад, — она еще раз перекрикивает весь этот гам:
— Андрюша!
Мчусь к ней, схватываю ее за руки и... неожиданно выпаливаю:
— Нина... а мне передавали, что ты в мое отсутствие с комиссаром сошлась... наших предавала!..
— И ты поверил? — она звонко хохочет: — Ха-ха-ха!
— Ха-ха-ха, — начинаю я тоже хохотать.
Хохот, наполовину истерический, сотрясает все мое существо; в сонном видении происходят какие-то, непонятные сдвиги; платформа со всеми пассажирами поднимается на воздух, над поездами, а последние проваливаются в какую-то глубь...
Кто-то трясет меня...
IV
Открыв глаза, увидел Кострецова. Он старался меня успокоить:
— Тише!.. Ты уже разбудил меня — еще и других разбудишь! — шептал он над моим ухом.
Когда я окончательно пришел в себя, он спросил:
— Что тебе приснилось?
Волнуясь, я начал было рассказывать, но Кострецов увлек меня на паперть храма, сказав на ходу, что в том месте, где мы только что спали, всякий шум мог причинить страдания людям, уже немало пострадавшим. Молча он выслушал мой рассказ, временами кивая головой, точно соглашаясь: так, мол, должно быть...
