— Тише!.. Ты уже разбудил меня — еще и других разбудишь! — шептал он над моим ухом.
Когда я окончательно пришел в себя, он спросил:
— Что тебе приснилось?
Волнуясь, я начал было рассказывать, но Кострецов увлек меня на паперть храма, сказав на ходу, что в том месте, где мы только что спали, всякий шум мог причинить страдания людям, уже немало пострадавшим. Молча он выслушал мой рассказ, временами кивая головой, точно соглашаясь: так, мол, должно быть...
— Что же это все значит? Куда мы, наконец, пришли? — закончил я вопросом. Кострецов уселся в нишу и совсем скрылся в тени. Одно время я видел только огонек его папиросы, а затем ко мне стали долетать слова:
— ...Мы в Храме Снов... Это невероятно, но... разве один из нас уже не удостоился видения, доведшего его до радостной истерики?.. Мы — первые европейцы, посетившие это место...
На мысль о существовании такого храма он натолкнулся в Египте, расшифровывая здорово выветрившуюся надпись на камне пустыни... В ней имелись указания на поклонников Тота, лунного бога, которые, в ущерб солнечному Ра, образовали отдельную секту, за что были изгнаны фараоном... Изгнанники удалились в страну, которая, судя по смутным данным, могла быть лишь нынешним китайским Туркестаном. Здесь они соорудили храм, привлекавший паломников со всех концов мира, ибо все страждущие и обиженные судьбой могли видеть в нем сны, — в котором воплощались все их желания и восстанавливалось утерянное счастье...
— Стало быть, обломки на холме — от этого сооружения? — перебил я его.
— Да, таинственные вихри, бросавшие полчища народов Азии на другие страны, смели это сооружение, но... снести стены — еще не значит уничтожить храм! И мне кажется, что он, хотя и в других формах, будет существовать, пока существует человеческое страдание... "Земная жизнь объята снами", — процитировал он Тютчева. — Разница лишь в том, что в остальном мире всяк грезит где попало и как попало, а здесь — монахи подсыпают в курительницы какую-то особо ароматную траву... В глухих уголках пустыни и даже в населенных городах некоторые колдуны и знахари знают дорогу, установленную знаками ибиса — птицы Тота, и направляют сюда тех, кому не по силам бремя жизни... Вот почему кроме нас здесь оказались и другие посетители...
Он оборвал речь: из мрака, сгустившегося в затененной стороне храма, вынырнули две фигуры, таща на руках третью. Луна на миг озарила лицо этой третьей фигуры, — то была маленькая сморщенная старушка с идиотски блаженным выражением лица, и было несомненно, что старушка перестала жить...
— Радость убивает! — после краткого молчания донесся до меня торжественный голос Кострецова. Его папироса вспыхнула сильнее, — по-видимому, он усиленно затягивался.
Охваченный жутью, я промолчал несколько секунд, а затем обрушился на Кострецова торопливыми вопросами:
— Для чего нам все это? Какую пользу, в конце концов, можно извлечь из нашего открытия? Что же мы должны предпринять?
— Абсолютно ничего! — был спокойный ответ. — Объявлять во всеуслышание о нашем открытии не следует — нас могут счесть за ловких выдумщиков; кроме того, сны — не участок нефтеносной земли и сулят мало барышей! — Он презрительно захохотал. — Мы еще побудем здесь, а затем навсегда покинем это место!
— Почему бы нам не сделать этого завтра?
Кострецов замялся и заговорил путаясь, сбивчиво... Оказывается, мой истерический хохот оборвал его сновидение, как бы сказать, накануне какого-то откровения, которое могло бы пролить свет на его прошлые ошибки... Он увидел бы ее, эту проклятую жизнь, каковой она могла бы быть, если бы... Одним словом, то счастье, которого он хотел достичь, только начав жить, — в сонном видении буйно начало осуществляться. Отказать себе в продолжении он в данный момент не в силах...
Светало. Один за другим покидали храм утомленные видениями люди. Среди них, шатаясь, с полузакрытыми глазами, прошла девушка, — и на меня опять упала ее тень...
Мое сердце сжалось, томимое предчувствием, что все это неспроста и имеет какое-то конечное предназначение.
V
Уже целая неделя проведена здесь... В кумирню прибыл сарт, которого мы обогнали по дороге. Прошлой ночью я видел его среди спящих в храме, куда хожу каждую ночь, увлекаемый жутким любопытством и, кажется, еще и другим чувством...
За это время монахи вынесли еще два трупа — жертв нечеловеческой радости, которая убивает. Их бросают в овраг, где днем и ночью грызутся шакалы. При приближении к ним шакалы разбегаются во все стороны, и тогда кажется, что на дне оврага серо-бурый, копошащийся спрут выпускает свои щупальца, которые по мере удаления рассыпаются в одиночных шакалов.
Кострецов и не думает уходить: он почти не разговаривает со мною, а спит среди бела дня, чтобы набраться сил для ожидающего его ночью счастья и страшно худеет... Я уверен, что его тоже скоро вынесут молчаливые служители, так же как и других, но ничего не могу с ним сделать! Кроме того, меня удерживает здесь еще другое обстоятельство: я, конечно, не грежу в храме, как другие, а захожу туда лишь на несколько минут, стараясь не поддаваться дьявольским чарам, но я умираю от тоски, видя, что эта девушка — ее зовут Зелла — убивает себя медленной смертью на моих глазах и ничуть не поддается уговорам покинуть это место.
Как она не понимает, что ее лицо — самое прелестное для меня видение в мире!.. Чувствую, что без нее не уйду, или... или это кончится хуже...
Она — дочь бежавшего из каторги русского, который обосновался в Бухаре и женился там на туземке. Она получила образование в России, где, после смерти отца, вышла замуж за одного из тех, кого теперь называют врагами народа... Муж расстрелян, она томилась в подвалах Чека, затем, соблазнившись ее привлекательностью, власть имущие передавали ее друг другу, или, вернее сказать, — вырывали один у другого...
Ее глаза видели величайшее унижение женщины, ставшей вещью, и теперь она ничему не верит... Хотя... третьего дня, когда я, как полусумасшедший, стоял перед нею и лепетал бессвязные слова о моем желании весь век употребить на лечение ран, нанесенных ей жизнью, ничего не требуя взамен, лишь бы она жила, — тихое участие появилось в ее глазах, и она ласково провела рукой по моим волосам... Но тем не менее, она упорно повторяла — нет!
VI
Два дня спустя.
Кончилось одно — начинается другое... Кострецов сегодня утром не явился домой... Я спросил о нем монаха, — тот многозначительно махнул рукой по направлению к оврагу, где шакалы заботятся о погребении мертвых. Неизбежный конец всех, кто приобщился к таинственным чарам сна, заставляет меня действовать.
Я употребил весь остаток средств на покупку у монахов провизии, приспособил под кладь верблюда Зеллы, который до сих пор одиноко бродил у подножия холма. Я сосчитал патроны нагана, — их было семь, — те, которые в гнездах барабана. Наган может пригодиться, потому что сегодня, до наступления ночи, я силою увезу Зеллу, а в пустыне появились грабители. О них рассказал сегодня утром до нитки обобранный пилигрим.
Чувствую себя изумительно хорошо: у меня есть ясная цель! Труба жизни гремит в моих ушах!
Я еще заставлю Зеллу полюбить милую землю и все сущее на ней, в том числе, может быть, и... прапорщика Рязанцева!
***
Дневник Рязанцева подобран мною на путях беженцев, по пустыням и дебрям устремившихся во все закоулки мира.
На том месте, где я его нашел, — лежало много человеческих костей и кости одного верблюда. Вероятно, все семь пуль прапорщика очень ему пригодились...
Один скелет был небольшой. Судя по дневнику, он может принадлежать Зелле.
Тут же валялась фуражка российского военного образца, аккуратно пробитая пулей. Глядя на нее, я наполнился диким восторгом: как хорошо он умирал за жизнь!
Владимир Бондаренко ХАРБИНСКИЙ МИСТИК
С Альфредом Петровичем Хейдоком я познакомился в Москве в конце семидесятых годов. И было ему уже под 90 лет. Крепкий кряжистый русско-латышский богатырь. Ему было тесно в любой комнате, любил волю и в жизни, и в своих духовных исканиях. Когда-то в Харбине он подружился с Николаем Рерихом, увлекся его идеями. Они были созвучны тому, что он писал. В 1934 году в предисловии к книге мистических рассказов Альфреда Хейдока "Звёзды Маньчжурии" Николай Рерих писал: "Рассказы эти прежде всего углублены качеством убедительности, этим редким отличием, свойственным лишь чему-то действительно пережитому, перечувствованному. Помимо увлекательного содержания и вдумчивого изложения они полны тех внутренних зовов, которые пробуждаются на древних просторах, напитанных славою прошлого. В каждом рассказе, безразлично, будет ли он основан на бытии современности или на далеких звучаниях великих наследий, всюду внимание останавливается на чертах больших реальностей, которые уводят читателя в область высоких представлений. Творчество А.Хейдока своими литературными качествами всегда нужно, но сейчас, когда поистине глаза всего мира устремлены на эти древние места, оно нужно особенно. Тем, кто много ходит по просторам Азии, особенно звучат быль и тайна, которые нигде, как в Азии, не сочетаются так убедительно".
