из одного тщеславия наклепать на себя целые преступления, и даже очень хорошо постигаю, какого рода может быть это тщеславие» [78].
Конечно же, говоря о попытках построить нарратив о себе, нельзя не вспомнить Толстого. В 1847 году, в возрасте восемнадцати лет, Толстой начал вести дневник. Вслед за Августином и Руссо он таким путем пытался лучше понять самого себя, проанализировать собственные поступки. Ведя дневники бóльшую часть своей жизни, он не только описывал события, но и разговаривал с самим собой, рассуждал о собственных моральных качествах, вырабатывая правила, по которым намеревался жить. Принимая вызов Достоевского, Толстой считал величайшей ценностью говорить о себе правду без утайки. Писатель преследовал в самом себе любой оттенок фальши, всякий намек на неискренность, потому что без этого условия – откровенности с самим собой – нечего и думать о том, чтобы исправить свой характер. Стремясь к полной текстуализации себя и своих поступков, Толстой фиксировал каждую нравственную ошибку, совершенную за день, дабы не повторить ее в дальнейшем. В то же время описание собственной жизни представлялось фрагментом в описании эпохи – Толстой осознавал себя исторически, и в этом у него было много общего с коммунистическим самоописанием [79].
По всей видимости, традиционные и модерные черты коммунистических автобиографических нарративов так же нераздельны, как христианские и научные компоненты морального универсума революции. Руссо показал, что субъект может проявлять интерес к себе вне религии, его герой (как и герои Толстого и Достоевского) – это человек, который изучает себя, скрупулезно себя анализирует. Все эти элементы есть и у большевиков, но, судя по всему, отличие последних в том, что именно наука дает им ответ на вопросы «как быть?» и «что делать?». Руссо или Толстой сомневаются. Новый человек – это тот, кто знает, что делать. Сомнения разрешились. Большевики, достойные этого звания, считались «дисциплинированными», «выдержанными», «хладнокровными». Псевдонимы революционеров – Сталин, Каменев подразумевали именно такой твердый характер, равно как и прозвище главы ВЧК Дзержинского – железный Феликс.
Динамика использования понятия «автобиография» в русском языке указывает на резкий рост интереса к интроспекции в конце XIX века. Та же тенденция прослеживалась среди радикально настроенных интеллигентов начала следующего века, для которых революция начиналась с себя. Интерес к самоописанию только возрастает, встречаясь с новым культурным течением – модернизмом. Теперь поэты и писатели активно вводят черты исповедального и автобиографического жанра в свои тексты, беллетризируя их. Эти тенденции сохранятся и в новой советской литературе, несмотря на манифестируемый радикальный разрыв с Серебряным веком. Так, основными вехами творчества Горького в тот период стали автобиографические произведения «Детство», «В людях», «Мои университеты», «Заметки из дневника. Воспоминания». На первое место выступили нравственные, психологические проблемы, и Горький стал интересоваться скрытыми мыслями, чувствами, движениями человеческой души. «Нет ничего лучше, сложнее, интереснее человека», – заявлял он. Вспомним также беллетризованную «автобиографию» Маяковского «Я сам» 1922 года, которая была дополнена в 1928 году. Автор отмечает наиболее важные события, которые повлияли на его формирование. Примечательно, что начиная с 1916 года Маяковский дает подзаголовки только в виде календарных дат. Если до этого были «Москва», «Гимназия», «Социализм», то теперь «16‐й год», «26 февраля, 17‐й год» и т. д. [80]
В 1920‐х годах Вера Фигнер, одна из руководителей террористической организации «Народная воля», попросила своих бывших товарищей-народников написать автобиографии. Специальное издание словаря «Гранат» превратилось в коллективную автобиографию деятелей революционного движения в России, где мемуаристы пытались ответить на вопрос «Как я стал революционером?». Фигнер давала рекомендации, как можно объяснить «обращение», так как считала, что революционерами становятся в том случае, если в детстве человек пережил какое-то сильное чувство или потрясение, которое привело его к тому, что он перестал мириться с существующим строем и стал участником освободительного революционного движения.
Возникли сложные отношения между ходом истории и стремлением автобиографа показать, что тот же самый путь он прошел в глубине собственной души. Так, одержимость лирического героя Маяковского неустанным пересозданием себя, внутренним очищением от всех и всяческих пороков доходила до того, что его единственной устойчивой идентичностью был жизненный проект:
Я
себя
под Лениным чищу,
чтобы плыть
в революцию дальше [81].
Большевики отчаянно стремились узнать, удалось ли им переделать себя, и потому постоянно подвергали себя эпистолярным испытаниям. Большинство авторов довоенных дневников все еще чувствовало, что они и не спасены, и не обречены, а находятся в «подвешенном» состоянии. В октябре 1932 года Степан Подлубный писал в своем дневнике: «Мысль, которая не покидает меня никогда, которая высасывает из меня кровь, как из березы сок, это о моей психологии. Неужели я буду отличаться от других? От этого вопроса у меня волосы становятся дыбом, и тело прерывается мелкой дрожью. Я сейчас средний человек, не принадлежащий ни к одному, ни к другому, и который легко может скатиться в ту или иную сторону. Но уже больше есть шансов на положительное, с примесью отрицательного. Как эта примесь мучает чертовски» [82]. Настоящий большевик должен был подчиниться линии партии не только внешне, но и внутренне, избавиться от сомнений и колебаний. Только когда диалектика внутреннего и внешнего «я» находила свое окончательное разрешение, возникала сущность настоящего партийца.
Всем студентам, желавшим вступить в партию, предстояло доказать, что они являются состоявшимися, вполне сознательными коммунистами. Одним из способов это сделать было написание автобиографии, которая должна была продемонстрировать революционное мировоззрение кандидата и послужить пропуском в ряды избранных. Краткие автобиографии (1–5 страниц) создавались по правилам «коммунистической поэтики»: они позволяли студентам переписать свое «я» в коммунистическом духе [83].
Ни одна коммунистическая автобиография не дает исчерпывающий портрет ее автора. В равной степени некорректно говорить и о полном разрыве между идентичностью и дискурсом, под который он постоянно подделывается. Силы, формирующие «нового человека», не действовали сверху вниз (оптика тоталитарной теории) или снизу вверх (ревизионистский акцент на лояльности или сопротивлении социума по отношению к режиму), но конституировали поле игры, разграниченное совокупностью убеждений и практик. Каждая автобиография сообщает нам нечто о том, как авторы усваивали, использовали и оспаривали официально предписанный шаблон идентичности. Поскольку меня интересует в первую очередь дискурс, который создавал коммунистическое «я», последующий анализ показателен в отношении субъекта, сконструированного этим дискурсом. Подобно тому как поступок – это момент биографии, так и автобиографический персонаж – это не реальная личность, а субъект, возникающий в процессе написания автобиографии. Вместе с тем следует отметить определенный зазор между тем, как автор выглядит, и тем,
