Не Каины, нет, и не Всекаины перед Нею, перед Всеженщиной, а люди, которые встретились в далеком, дальнем Космосе, состыковали свои аппараты, и о чем же нам говорить, как не о родной, о прекраснейшей своей Земле? Про то, как много на Ней всего и как всё отрегулировано на тысячи и тысячи лет счастливой жизни, на миллионы лет для сотен тысяч поколений: воздух и вакуум, вода и огонь, свет и тьма, тепло и холод, любые краски, звуки, пища на любой вкус… Но главное — сколько всего лишнего, вроде бы необязательного, но без чего и самое необходимое будет пресным, без радости, — сколько на Земле всего, что не загрузишь, не возьмешь, не прихватишь в самую вместительную ракету или подлодку, не запасешь впрок и что потом в снах видишь — самое «ненужное», «необязательное» как раз и видишь. Роса до колен, холод в мокром еловом лесу (почему-то железная горечь во рту), шершавый от мелкой щебенки, голубой, озвученный на всю глубину бегущими вниз ручейками, дышащий постоянным ветром ледник; сладко налипающий в ноздрях, в глотке степной мороз… И люди, люди, тысячи случайных, надоевших, мешающих, не знаешь, куда от них убежать, уединиться, — но это лишь когда они есть, окружают, теснят и когда знаешь, уединившись, что они где-то т а м. В этом всё дело — знать, что они есть.
Да, система идеальная, все мыслимые и немыслимые варианты предусмотрены, сам Господь Бог конструировал, с
запасцем.
Мы захлебывались памятью об ушедшем, утерянном, загубленном как о существующем. Брызги должны были бы обдавать, охлестывать и нашу Женщину, но Она и без того радостью переполнена, вся сосредоточена на новом для Нее ощущении — быть одетой. И руки, и колени, и грудь, и спина Венеры должны еще привыкнуть, что они спрятаны от мира, закрыты, — совсем иное самоощущение. Всё другое, вся другая. Вновь Рождающаяся — это так просто и объяснимо: у Женщины новый наряд!
А не самое ли время теперь, когда нас, мужиков, уже двое, повспоминать о сугубо солдатских наших радостях? Даже на корточки присели друг против друга — у гостя (при его почти юношеском облике) запас впечатлений немалый, ну а мне, старику, тоже не хотелось бы отстать. Он с ходу про нью-йоркскую Сорок вторую улицу, куда мужская часть человечества, что и говорить, не идет, а стекает, человека порой так потянет сверху вниз, ничего с собой поделать не можешь, — уж лучше сразу и сполна, чтобы избавиться от уводящих, раздражающих мыслей-помыслов, а потом вернуться к себе обычному и привычному.
Сам там побывал, «причастился». Не отпугнули и три креста-крестика, наоборот, туда как раз и устремился. Мало фильма — так еще… Сначала не поверил, что это правда, когда экран вдруг погас, буднично загорелся свет в зале и двое поднялись на сцену — сначала плоть черная, тут же изящно освободившаяся от халатика, затем — чуть посветлее, мужская, очень спортивная; из репродукторов на стенах вырвалась, оглушая, музыка, но самое оглушающее происходило на сцене перед экраном, на специально поставленной кушетке. При этом самец-мужчина всё посматривал в зал и, похоже, подмигивал нам как мужик мужикам…
— Вот вы какие? — раздался голос над нами как с неба. Я и Третий, сидя на песке, виновато смотрели на Женщин),
которая нам показалась почти огненной (в руках оранжевый скафандр, все мнет, ощупывает — нельзя ли его приспособить?).
— Так вот вы какие, когда вас много!
Попались, ходоки, как выкручиваться будете? Начали дружно хохотать. Теперь уже и я, будто передалось от Третьего, все хохочу, всему радуюсь. И особенно тому, что Она такая строгая с нами, такая суровая и что Ее так злит этот наш дурацкий хохот.
— Прекрасно! Прекрасно! — радуется гость всему, что видит.
Показывать ему наш остров, наши уголки, хозяйство — одно удовольствие. Голубое трико, нас все ещё не простившее, плывет впереди. Без ничего, без одежды Она даже ростом казалась ниже. Одежда на женщине — большой провокатор, это точно. И никто лучше ее самой этого не понимает.
— Прекрасно! — всё повторяет гость.
А мне кажется, что он без конца о Ней, а не про наши скалы, Да бухточки, да про цветы. На цветы он и не глянул. «Прекрасно!» — а глаза не на желтом, на голубом — на Женщине.
Возле неумолчного водопада мужчины принялись за старое: пока хозяйка возится «на кухне», решают одним махом мировые проблемы. Мира вроде бы и не осталось, но мировые проблемы, как это ни странно, остаются.
Перед этим гость всему и вдосталь нарадовался, запуская пальцы в свою курчавую короткую армейскую стрижку: водопад — восхитительно! лунка с рыбой и крабами — прекрасно! черви дождевые — неописуемо, охренеть можно! Особенный восторг, когда показали ему дверь в скале.
— А, крысы штабные — вот вы где! — Постучал камнем по железу. — С победой, мерзавцы! Доигрались, черви зеленые?
Нас уже звали «к столу», но беседа, а точнее — крик стоял такой, что хозяйка уши время от времени зажимала очень выразительным жестом: мы даже водопад, грохот его перекрикивали. Направились к Ней, голосу поубавили, но замолчать нас даже аппетитный запах жареной рыбы заставить не может, даже голубое очарование хозяйки. О чем кричим? Да всё о том: почему да как? Уж кажется — всё и обо всём знали, друг друга, не уставая, предупреждали, в кино насмотрелись, в газетах и книгах начитались, как и чем кончится, если начнется. Наперебой об этом говорили и те, и другие, и третьи. Но каждый говорил не себе — другому, а другого не слышал.
— Вот так, как мы сейчас, — спохватился гость, и мы рассмеялись.
«Вот бы раньше так рассмеяться», — подумалось мне. Но, наверное, когда ладонь сжимает рукоятку пуска, палец видит кнопку, тогда челюсть тоже напрягается — улыбка, смех не получаются.
— Это еще хорошо, что не загорелось море, океан, — проговорил Третий. — Сверху, но только вначале, было хорошо видно, как вспузыриваются океаны — Тихий, Атлантический, Ледовитый — то в одном, то в другом месте. Подлодки, как рыбу, глушили друг дружку, ну а мы их еще и сверху.
— Да, что говорить, поработали на славу.
— Но островок все-таки остался, — радуется гость. — И даже завтрак. Не говоря…
И он выразительно кивнул на хозяйку. Нет, такая, как у него, улыбка, белозубая на темном лице, что ни говори — вещь замечательная!
Опять торопимся выяснить:
— Почему вы?..
— Нет, а зачем вы?..
Ракет, боеголовок осталось (если где-то остались) меньше, а вот вопросов стало гораздо больше.
— Кому теперь нужны ваши социальные эксперименты?..
— А ваши права на выезд — кому?
Женщина смотрит на нас, слушает, и нам все меньше нравится выглядеть перед Ней идиотами. Хватит, что мы проиграли войну — оба. Теперь обоим проиграть в Ее глазах?.. Ни ума, ни достоинства спор нам не прибавляет. Все наши слова, горячность правоты — полнейший абсурд, шум-гам на кладбище, из-под земли! Что может быть нелепее и гаже!
И мы, оставив в покое друг дружку, общими силами набрасываемся на… матушку-природу. Она виновата, она породила, допустила, позволила, даже спровоцировала — да, да, именно так! Ну, зачем ей понадобилось припасать для нас каменный уголь да нефть? Как специально. Не будь этих двух перекладин на лесенке, ни за что не добраться бы до ядерного горючего. Паслись бы мирно среди стогов сена да шустрых паровозиков, гоняемых древесным углем, время от времени кусались бы, но так, насмерть, как получилось, не смогли бы при всей нашей неуемности.
Как это она, мудрая наша матушка, не разглядела, что никакие мы не мирные, не травоядные, что такими только казались или прикидывались поначалу, выпрашивая у любящей родительницы, право не попадать под опеку Великого Инстинкта. Мешал он нам, не позволял самопроявляться всласть и сполна, этот самый Инстинкт самосохранения вида. А он у матушки-природы почему-то товар дефицитный. Вручала его лишь самым забиякам: всяким там волкам-тиграм да гремучим змеям. Этим намордник Великого Инстинкта, конечно, нужен. А зайцу — зачем?
А голубю — зачем? Человеку тем более не надо, он такой весь голый, без рогов, без когтей и клыков! Ну, укусит собрата мелкими зубами, ну даст подзатыльник — велика трагедия! Не разглядела матушка-родительница, какие клыки, какие ногти спрятаны под круглой, как крышка реактора, черепной коробкой. Какой взрыв, выброс возможен — страстей, жестокости, ненависти, кровожадности. И именно к себе подобным. Когтей нет, говорите? А камень зачем, что под рукой? Нет клыков, зато есть палка. Согнуть ее и совсем здорово — получился лук. А если дунуть огнем да через железный «тростник» — кто сильнее, кто дальше? Что, если это да соединить с этим, да еще вот так, — что получится?.. До чего же любопытные детки! Собой бы заняться, так нет — каждому другого подавай! Кого бы повернуть, приспособить так, чтобы самому было не просто хорошо, а лучше, чем всем остальным?
— У них фонарики были такие, — вдруг прозвучал голос. Мы так привыкли к собственному крику, что от женского, тихого голоса ошарашено замолкли. Сгребает в кострище остатки водорослей, что-то очень изменилось на недавно таком спокойном лице, глаза ушли от нас куда-то далеко-далеко.
