Судья встрепенулась, словно вспомнив свои обязательства перед Чубайсом: «Подсудимый Миронов, предупреждаю о недопустимости затрагивания вопросов, не относящихся к уголовному делу».
Но Миронов продолжает: «Как я понимаю, к этой кровавой годовщине Чубайс хочет подарить себе наш обвинительный вердикт, навсегда похоронив факт имитации…».
Судья на повышенной ноте продолжает внушать подсудимому лояльность к Чубайсу: «Я Вас останавливаю, подсудимый Миронов, предупреждаю о недопустимости затрагивания вопросов, не относящихся к уголовному делу. Хотя бы ради памяти погибших там людей».
Миронов: «Но это же прямой итог имитации покушения на Чубайса, Ваша честь! Сегодня на алтарь собственной безнаказанности в эту кровавую годовщину он хочет положить еще и наши жизни. В тюрьме я понял, что такое счастье. Это когда ты ни о чем не жалеешь, когда не поступаешься совестью и не попираешь правду, когда тебе потом не стыдно смотреть в глаза собственным детям… И когда не ждешь в спину проклятья или плевка от народа и общества, в котором живешь. Но, увы, бывают моменты, когда за порядочность приходится платить, и цену огромную. Передо мной был сделан выбор: свобода в обмен на оговор Квачкова».
Судья: «Я Вас останавливаю. Право на последнее слово — это не право на беспредел, на безнаказанность, это не право творить беззаконие в зале судебного заседания!»
Миронов эхом отзывается на ее слова: «Беспредел, уважаемые присяжные, — это когда свободу меняют на подлость. Это — беспредел! Ею торгуют, как куском хлеба, как куском колбасы. Вот что такое беспредел! Можно было сделать тогда другой выбор, но как дальше с этим жить. Я тогда не смог записаться в душевные инвалиды, но думал уже, что никогда не увижу небо без решеток. Прокурор вас призывал здесь не жалеть Миронова. И, правда, зачем меня жалеть. Я остался человеком, как и Катя Пажетных, перед которой готов встать на колени за принципиальность и честность, что не стала оговаривать меня. Школьная учительница, которую бросили под милицейский пресс!.. Прокурор призвал вас не жалеть Миронова. А я прошу вас пожалеть прокурора. Мне искренне жаль этого человека, который за пятаки разменял свою совесть. Пусть даже пятаки эти золотые.
Уважаемые присяжные! К этому дню я шел пять долгих лет, как и мои товарищи по несчастью, пройдя все круги ада наших тюрем. Очень сложно было не сломаться, очень сложно было остаться человеком. Спасала вера в Бога и в этот день! Я жил этим днем, в глубине души надеясь, что он наступит гораздо раньше. Я верю, что за эти десять месяцев слово правды услышано вами и исторической справедливостью отзовется в ваших сердцах. Нижайший вам поклон от нас и наших близких, что вы вместе с нами дошли до этого дня!»
Миронов вернулся на место. Судья закрыла заседание.
Последнее слово подсудимых, как и все в нашем процессе, вышло весьма символичным. Судья его прерывала, задавала вопросы подсудимым, решала за них, что относится к делу, а что не относится, устраивала перепалки по разным поводам, которые нет ни времени, ни места здесь отразить. И складывается впечатление, что судья накануне последнего слова подсудимых получила строгие инструкции от потерпевшего Чубайса, и в полном соответствии с его заветами распоряжалась последними словами подсудимых — бескомпромиссно, жестко, в решительном разногласии с законом. Каков Чубайс — таковы у него и холопы. Не нами сказано, да нами проверено.
Вердикт — оправдательный! (Заседание шестьдесят пятое)
Дым над Москвой развеялся. И присяжные оправдали подсудимых.
Как страшная фантазия десять месяцев длился этот судебный процесс в Московском областном суде, от фантасмагорий которого волосы вставали дыбом, лоб покрывала нервная испарина, зрачки расширялись от ужаса. И это лик нашего правосудия?! Какой уж там лик! Издевающееся, блудливое мурло, мерзкая харя, глумливая рожа, отвратительная морда — вот это более-менее подходящие названия для той системы, что демонстративно и нагло показывала юридические клыки и законотворческие когти возмущенному народу. И все же у страшной сказки оказался счастливый конец! Оправдательный приговор подсудимым по делу о покушении на Чубайса 20 августа 2010 года вошел в историю отечественного правосудия.
Утром здание Московского областного суда гудело встревоженным ульем. Человек до ста пятидесяти народу, скопившегося в холлах, множество журналистов, десятки телекамер, — все это сгрудилось у входа в зал и нетерпеливо ожидало завершающей стадии судебного процесса. Кто нервно бродил по широким просторам холлов, кто кучковался, обсуждая возможные решения суда, а кто тихо молился у громадных окон, что впускали с улицы непривычно студеный ветер. Все напряжены и взволнованы. Всех не оставляет чувство, что те двенадцать человек, что сейчас будут решать судьбу подсудимых, как делегаты от народа, призваны не только определить участь обвиняемых, но и проявить состояние самого народа, поручившего им эту миссию. Честь или бесчестие, совесть или бессовестность, неподкупность или продажность — что пересилит в народе здесь и сейчас, то останется как преобладающая доминанта на многие-многие годы. Именно это взвешивалось в тот момент на весах Фемиды в Московском областном суде.
Человек пятьдесят, в числе которых и мы, журналисты, наравне с родственниками были допущены в зал, остальные продолжали нервное недреманное дежурство в коридорах. Судья пригласила через секретаря присяжных заседателей и огласила им тридцать девять вопросов, на которые народные судьи должны дать ответы в своем вердикте. После этой длительной процедуры с многократно повторяющимися в вопросах формулировками из обвинительного заключения, судья Пантелеева приступила к напутственной речи, предупредив, что речь ее продлится не менее трех часов. Так оно и вышло. Правда, то была речь не судьи — объективного, беспристрастного, объемлющего доводы обвинения и защиты, то была речь то ли еще одного прокурора, всеми неправдами отстаивающего обвинительное заключение, то ли еще одного страстного, напористого и наглого личного посланника Чубайса, потому что многочасовое напутственное слово судьи Пантелеевой — один сплошной обвинительный пафос, густо замешанный на обвинительном заключении следствия, и на тех измышлениях и откровенной лжи, что десять месяцев представляла сторона Чубайса при полном уничижительном игнорировании всех основных бесспорных доводов и доказательств защиты. Судья Пантелеева час за часом освежала в памяти присяжных заседателей все основные узлы процесса, причем, доводы защиты представлялись в изрядно потрепанном, обкусанном и истерзанном виде, так, чтобы хилые, натянутые, как драный носок на грязную пятку, доводы обвинения на этом фоне выглядели весомее и солиднее.
Инструкцией, как заполнять вопросный лист, закончилась, наконец, напутственная речь судьи Пантелеевой. Посыпались возражения подсудимых, которые сравнивали судейский спич с готовым обвинительным вердиктом, особо возмущенные тем, что в многочасовой своей речи судья умудрилась опустить все доводы защиты. Но и у прокурора Каверина нашлись в огромном количестве возражения на речь судьи, судя по той увесистой стопке листков заранее напечатанного текста, что он держал в руке. То был длиннющий, начиная с ноября (!) 2009 года, перечень прегрешений подсудимых Яшина, Квачкова и Миронова, регулярно, по заявлению государственного обвинителя, оскорблявших Чубайса, его соратников-потерпевших, судью и, конечно же, самого прокурора. Весь этот многостраничный донос Каверин требовал внести в напутственную речь и обратить на это внимание присяжных. Создавалось впечатление, что предусмотрительный прокурор в случае неуспеха обвинения на процессе заранее готовит подсудимым новое дело по части оскорбления чести, достоинства и деловой репутации всей своей честной компании. Судья привычно и скоро отказала в возражениях всем подсудимым, потом столь же стремительно удовлетворила возражения прокурора. Она торопилась управиться с вердиктом в рамках текущего дня.
В напряженной тревожной тишине присяжные заседатели удалились в совещательную комнату для вынесения вердикта. На часах было 16:23. Публика повалила к выходу, где ее с нетерпеливыми расспросами ожидали не попавшие в зал.
Началось долгое и мучительное ожидание исхода. Надо ли описывать чувства, охватившие в это время подсудимых. Что отсчитывали эти часы в их жизни? Последние глотки свободы перед пожизненным или первые шаги из-под дамоклова меча обвинения?..
Через три с половиной часа, почти в восемь вечера, судебные приставы начали процеживать народ в судебный зал. Есть вердикт! Подсудимые, их родные и друзья, даже мы, журналисты, охваченные их настроением, входили в двери зала судебных заседаний, как на эшафот, где в самый последний миг может блеснуть искорка надежды на помилование. Ведь, как мы помним, представитель Чубайса Гозман уверенно в суде заявлял об обвинительном исходе процесса, следовательно, имел на то основания, финансовые основания, проще говоря, состоявшийся подкуп, ибо других оснований для обвинительного вердикта в этом деле просто быть не могло. Так что же, что пересилило в людях, которые только что решили судьбу четверых ни в чем неповинных — вот вопрос.
