Народу в приемной комиссии много, председатель – великая Вера Николаевна Пашенная. Взять должны были двух человек, а желающих – восемьдесят, внешность у всех эффектная. Приуныл. Половину стихотворения прочел – «достаточно», прозу только начал – «спасибо». Ну, думаю, конец! Ничего не выйдет! Оттого, наверное, когда начал басню читать, словно освободился от волнения. Но при чтении басни лица членов комиссии вдруг подобрели. Позже вызвали нас и объявили, что приняты Раздьяконов и Перунов».
У его учителя, тогдашнего главного режиссера Малого театра, народного артиста СССР Константина Александровича Зубова была одна очень интересная оценка. Просмотрев какую-нибудь студенческую работу, он произносил: «Более-менее», и они готовы были прыгать до потолка. А если Зубов говорил: «Серьезно», ну, уж тут праздник на неделю. И это «серьезно» осталось с Феликсом навсегда, ибо театр не терпит половинчатости и поощряет лишь тех, кто принадлежит ему целиком.
Феликс всегда подчеркивал: «В 1956 году я пришел в театр имени Волкова и до сих пор имею честь ходить по его подмосткам. Он – единственный в моей жизни театр, и этим я горжусь. В моей второй, практической, учебе вновь повезло – само присутствие в театре таких актеров, как Белов, Комиссаров, Ромоданов, Чудинова, помогло стать на ноги. Тогда театр им. Волкова был очень известен…
Не знаю ни одного артиста, который бы сказал, что его жизнь сложилась счастливо, все благополучно, ладно и приятно. На театре так не бывает – это организм, порой жестокий. Служба в театре – всегда риск. К примеру, хочешь занять одно место, а тебе говорят – «будьте любезны, ваше место пониже». Рвешься сыграть Ивана Грозного, а тебе дают роль Васи Брючкина. Я счастливо избежал самой страшной для актера напасти – безработицы. Это главное наказание на театре, и мне испытать его не довелось. Я постоянно играл. В ролях, не всегда больших и главных, но играл.
Если человек вдохнул однажды воздуха театра, обратно уже не выдохнет, назад пути нет, театр – это навсегда. Наверное, я не решусь преподавать. Я ведь даже не знаю, что будет дальше со мной, строить планы на театре – дело неблагодарное, и если уж рисковать – так своей судьбой, а не молодыми учениками.
Иногда спрашивают: «Как вы работаете над ролью?» – а я не знаю, что и отвечать. Я знаю, как начать роль, куда идти, но из чего складывается образ – это проверить алгеброй нельзя. Иногда во сне приснится решение роли. Скажешь – мистика? Может быть, но так бывает».
И еще одно его высказывание: «Театр – это чудо, непознанное и непознаваемое до конца, это единственный вид искусства, где зритель видит живое действие, происходящее с живым человеком, здесь и сейчас, не на пленке, не на холсте… Любопытный момент: ныне, при крайне сложной экономической ситуации, многое безвозвратно утрачено, а театр – нет, он жив. Думаю, потому, что мы, актеры, служим живому искусству, в котором мы и скрипки, и скрипачи одновременно, а живое искусство не умрет никогда».
Его хоронили при огромном стечении народа 8 мая 2004 года, провожая в последний путь аплодисментами и возгласами «Браво!» На гражданской панихиде друг и партнер по сцене народная артистка России Наталья Ивановна Терентьева обратилась к нему с пушкинскими строками: «Нас мало избранных, счастливцев праздных, пренебрегающих презренной пользой…»
Отпевали покойного в храме Леонтьевского кладбища. Во время отпевания безмолвие присутствующих прервал младенческий крик. В приделе одновременно проходил обряд крещения. И кто-то сказал: «Другие не закричали, только один голос подал… будущий артист родился…» Почему бы и нет?
Музыка, кино, театр, не говорю уж о нашем творческом кружке. Вспоминаю и думаю, откуда у меня, выросшего в среде, не просто далекой от музыкальной классики, а враждебной ей, в среде беспрестанного пьянства и поножовщины, эта тяга к прекрасному? Ну, откуда? Наверное, от естества. В той же Чертовой лапе слушали же мы транслируемые по радио оперы и оперетты, спектакли и концерты. И не видя, а только слушая, представляли красоту, не передаваемую радиоэфиром. Значит, заложено изначально. Конечно, среда могла все загубить, уничтожить. Но мне повезло.
Жахнули на свою голову
Преподаватели интересные. Запомнились Семенов и Ременик. Первый высокий, грузный, всегда в светло-сером костюме, усыпанном сигаретным пеплом, вел, наверное, самый интересный курс литературы зарубежной – античную литературу. Читал интересно настолько, что многие записывали его лекции по возможности дословно. Но едва раздавался звонок, тут же прекращал рассказывать, подхватывал видавший виды пухлый портфель и устремлялся в туалет. Думали – почки, оказалась – фляжка. И непременно «Перцовка». Исключительно она. Он быстро забулькивал свою норму, торопливо курил и шел продолжать повествование. Ни на тембре голоса, ни на скорости рассказа, ни на содержании это никак не отражалось.
Ременик запомнился другим. Маленький, бритый наголо, он наведывался из Москвы. Таких наезжих было несколько, тот же Башкиров, например. Ременик читал курс«Литература «серебряного века», небольшой, но насыщенный великими именами. При этом говорил по-русски очень плохо: «ейтот косподдин Блёк» – так в его устах звучало имя великого поэта. Но курс редкий. Масса имен еще не открыта цензурой, книг не издавалось, поэтому по окончании лекции его окружали с вопросами. Посреди рослых наших ребят он стоял незаметным. Таким клубком, в центре которого находился Ременик, вываливались из аудитории. На расстоянии разглядеть преподавателя невозможно, и о присутствии его свидетельствовали доносившиеся: «Коспожа Акматова и Мэрин Сцвитаева…»
Зарубежную литературу XIX века читала Валентина Кондорская, дама интеллигентная и своеобразная, с претензией на манерность, строго выдерживавшая дистанцию в общении не только с нами – студентами, но и с коллегами – преподавателями.
Как свой курс она доводила до нас, осталось за пределами памяти. Запомнилось другое. Именно с ней приключилась у меня история из ряда вон. Поскольку курс наш являлся экспериментальным, то на нас опробовались некоторые новации министерства, и одна из них давала нам возможность досрочной сдачи экзаменов. Пользовались ею немногие. Но я убедил Стасика Алюхина в преимуществах подобной ситуации: не сдадим досрочно, в зачетку все равно «неуд» не поставят, ведь явились по собственной инициативе. А нет оценки – значит, придем с группой.
И мы попробовали. Первый эксперимент пришелся на экзамен у Кондорской. Мы нашли её на кафедре, вызвали в коридор и попросили принять у нас экзамен досрочно. Она категорически возражала, то ли убоявшись подобной смелости со своей стороны, то ли от неуверенности в наших знаниях. Но отставить нас в сторону – задача трудновыполнимая, если выполнимая вообще. Мы шли к намеченной цели, как учили партия и комсомол, твердо.
