И не эта ложь ли меня спасла?
Может быть, мы плохо делаем, что пытаемся сегодня изгнать ложь из нашей жизни? Вон уж многие жалуются: «Раньше хоть верили во что-то… Пусть обманывались, но верили! Это давало уверенность, силы, помогало переносить тяготы…».
Может быть, ложь нужна? Нужна — «во спасение»?
Для того, чтобы получить ответ на этот вопрос, надо попробовать «жить не по лжи».
Как сказал Жванецкий, «так мы уже пробовали. Давайте попробуем иначе».
Жить по лжи мы уже пробовали, давайте попробуем без нее.
На самом деле ложь вовсе не изгнана из обихода, из взаимоотношений правительства с народом.
Ложь, как икона, по-прежнему висит в изголовье каждого ребенка. Едва научившись стоять на ногах, он вступает в царство Лжи.
Отринув Большую Ложь, мы все-таки сохранили маленькую. Эту маленькую ложь, как ладанку, повесил человек себе на грудь, и молится на нее, прикладывается к ней губами, умоляет:
— Не отнимайте у меня мою последнюю святыню!
— А как же гласность? Разве, благодаря ей, мы не вырвались наконец из болота лжи, в которое были погружены в течение 70 лет?
И гласность у нас пока еще — не гласность.
— Как это? — опять будет недоумевать читатель. — Выходит, и вы пишете не откровенно?
Не откровенно.
Во-первых, во мне сидит внутренний редактор. Поселился он давно. Поставил раскладушку, сказал, что ненадолго, а вот поди ты, живет по сей день. И заставляет советоваться с собой. Говорит:
— Про это нельзя! Этого лучше не касаться!
Во-вторых, в каждом издательстве есть настоящий редактор. С ним тоже идет борьба.
Сколько раз представители средств массовой информации слышали с высокой трибуны:
— Гласность — она, знаете, не без границ.
Примитивная и мерзкая выдумка. Известно ведь, что полуправда — еще хуже лжи.
Сорок пять лет не был я в родном городе. Каким же он стал за эти годы? Как выглядит? Опять-таки — с чем сравнивать. Если с Чикаго, с Манчестером, то — ужасно. Если с Пермью, Новокузнецком, Дзержинском, то — вполне приемлемо. Достаточно чистый, вполне однообразный. Все дома — памятники соцархитектуры. С фасадов исчезли набившие оскомину лозунги — «Народ и партия — едины». Зато процветает мелкая коммерческая торговля.
Город окружен плотным кольцом дымящихся заводов. Вырваться из этого ада можно только в тайгу. Или на противоположный берег Камы, в Усолье. Но там разруха.
Впечатление такое, словно Усолье только что освободили. Семьдесят лет старинный уральский городок был оккупирован врагом. Жестоким врагом Прекрасного. Между тем это был красивейший архитектурный ансамбль не только в Пермском крае, но и на всем Урале, «великолепие которого, — цитирую искусствоведческий справочник, — зримо характеризовало могущество и беспредельное богатство русских промышленников». Это бывшие владения знаменитых Строгановых.
Представьте себе Суздаль, только поменьше — вот таким было и Усолье. Сейчас все в руинах: все дома, все церкви (а тут их множество), палаты самих Строгановых, особняки, часовни, подворья. Захватчик был жесток и безжалостен.
И враг этот не разбит окончательно. Он все еще здесь, рядом. Ждет, когда придет его время и он снова войдет в Усолье. И довершит разрушение. Православная церковь взялась отреставрировать Спасо-Преображенский собор. Но колокольню собора ей не отдают. Кто? Местные власти. Почему? А ни почему. Не отдают и все. Хватит, мол, и собора. Церкви, ей палец покажи, она всю руку отхватит. Не успеешь оглянуться — как она всему ансамблю вернет первоначальный вид. Накось, выкуси!
Захожу в подворье рядом с собором. Жуть! На полу следы костра, пустые бутылки, замусоленные игральные карты. Две железные кровати, покрытые грязным тряпьем. На стенах рисунки и надписи: «Спид», «Хитачи», серп и молот, матерщина, изображения половых органов. В этих наскальных рисунках — не все ли то духовное наследство, которое мы оставляем нашим потомкам?
Всякий великий писатель, конечно, является провидцем. Иван Алексеевич Бунин уже в 1918 году чувствовал, во что все это превратится. В «Окаянных днях» он приводит фразу из Библии: «Честь унизится, а низость возвысится. В дома разврата превратятся общественные сборища и лицо поколения будет собачье».
Раньше церковь, выражаясь гнусным канцелярским языком, проводила профилактическую работу по предотвращению преступлений, по нравственному очищению человека. А ныне и святая обитель превратилась в место разврата.
Для чего надо было все это разрушать? Чтобы возникло — что? Вот этот грязный притон? Здесь пили, сквернословили, играли в карты, насиловали женщин…
Только до 1922 года в России было уничтожено — чаще всего без суда и следствия — более 20 000 священнослужителей… В том числе около 4000 женщин. Отстрел пастырей народных неубывающими темпами продолжался в 20-е, 30-е годы…
В Березниках я видел как-то страшную картину, может быть, самое страшное из того, что довелось посмотреть во время съемок. Я видел очередь за водкой, в которой стояло… около пяти тысяч человек! Нужно было видеть лица этих униженных людей: обозленные, ненавидящие. Ненавидящие власть, друг друга, самих себя.
Нужно заметить, что приключения человека, выстоявшего эту невообразимую очередь и получившего свои законные бутылки, на этом не кончались. Надо было еще донести драгоценное приобретение до дома. Никто не мог дать гарантии, что в темном дворе тебя не треснут тупым предметом по голове и не отнимут водку. Этот вид уголовного преступления очень распространен за Волгой и за Уральским хребтом.
Добавим к сему, что из небольшого гарнизона городской милиции семьдесят человек ежедневно отряжалось в очереди за алкоголем. При таком отвлечении значительных сил милиции очень трудно уследить за правопорядком.
Сейчас очередей за водкой уже нет. Покупай, сколько хочешь, в любое время дня и ночи. Коммерческая торговля «решила» проблемы со спиртным. Понятно — пить меньше не стали.
Разговариваю с начальником милиции Юрием Брагиным. Чудный человек. Когда я вижу таких милиционеров — а я немало перевидал их на своем веку — то начинаю понимать, почему, несмотря ни на что, в нашей стране сохраняется еще какой-то порядок.
— Много пьют, Юрий Федорович?
— Не больше, чем раньше.
— Как прошла ночка? Сколько увезли в вытрезвитель?
— Пятьдесят семь человек.
— А сколько заночевало под забором?
Брагин улыбается:
— Стараемся поднимать всех.
Что говорить, пьют в России много. Но надо бороться не с алкоголем — так мы уже тоже пробовали — ас причиной пьянства. От хорошей жизни человек не запьет.
Дело не в водке. Пить можно и моющие средства. Я видел в Сибири очереди за лаком, за средством для укрепления волос. Про одеколон уж не говорю. Это для публики интеллигентной. Из одеколонов даже коктейли составляются. Например: коктейль «Александр Третий». Красиво? Он из двух одеколонов — «Саша» и «Тройной».
Большинство преступлений — на почве пьянства. Или — ради пьянства. Нужно достать денег, чтобы выпить.
Присутствую на следственном эксперименте. Сын, 49 лет, рабочий, ранее судимый, убил отца и мачеху — женщину, которая его воспитала. Убил ради денег, родительских сбережений. Убил зверски — молотком по голове. Трупы пролежали в комнате целую неделю.
— Расскажите, как произошло убийство!
— 31-го день рождения у меня было, фактически. Ну, отметили его 29-го июля. Напились пьяными, конечно. Я говорю: «Пап, надо мне денег». «А х… говорит тебе, а не денег». Всяко обозвал меня. Ну а здесь молоток был, под койкой. Я ударил его пару раз молотком…
— Каковы ваши действия после убийства родителей?
— Я взял водки 5 штук и пошел в сарай…
Слышали? Взял водку и пошел в сарай.
Так сказать обмыть событие.
…Во время работы над фильмом «Так жить нельзя» случайно мы сняли кадр. В толпе полупьяных-полутрезвых ползет, на забаву ей, пьяный мужичок с шапкой в зубах. Собачье карабканье на четвереньках это ни возмущения, ни сострадания ни в ком из окружающих не вызывает.
Господи! Неужели сбудется: «И лицо поколения будет собачье!».
Так жить нельзя{Редакторская запись по сценарию и монтажным листам к фильму «Так жить нельзя»}
Кадры документального фильма «Так жить нельзя».
Милиция ведет хулигана. Тот держится нагло, уверенно. Задирается, угрожает:
— Убери руки!
Другой кадр. Среди бела дня по городу, по центральным улицам десятками, сотнями, праздно слоняются грязные, плохо одетые люди. Кто-то навеселе, кто-то спит тут же в кустах или прямо на парапете набережной. Его стаскивает подошедший милиционер — он не хочет подчиняться, сопротивляется, готов драться. Милиционер его грубо бросает, потом скручивает. Окружающие спокойно наблюдают; никто не вмешивается.
