Но я избегу их. Во-первых, если и хочется издеваться, то над изолгавшимися писателями, не таков В.Личутин. Во-вторых, я пишу не ради идеологических целей, для достижения которых действительно все средства хороши, но уязвленный стремлением низвести литературу до утилитарной функции.
Здесь требуется пауза, дополнительные оговорки.
"Хлеб и зрелища"… Знаменитую фразу Ювенала мне всегда хочется изменить. Если в авторском варианте она выражает важнейшие инстинкты человеческой природы, то измененный вариант исключительно точно формулирует двоякую сущность литературы.
Зрелища могут быть какими угодно, под хлебом я подразумеваю первооснову бытия, библейский смысл, символ "самого важного" в культуре и в жизни.
Что есть литература: хлеб или зрелище? На эту тему можно говорить долго или не говорить вовсе. Если это будет спор, то не тот спор, в котором рождается истина. Здесь ответ заведомо у каждого свой, в зависимости от того, кто что ищет, притом в разные моменты жизни ответ может быть разным. Вместе с тем примирение этих двух начал невозможно, и порой в творчестве одного и того же писателя и даже внутри отдельного произведения можно различить глухую, мучительную борьбу между ними.
Существуют различные формы зрелища в литературе и вокруг нее. Есть очевидные, специально рассчитанные на публику, есть более прикровенные.
Вернемся к статье В.Личутина. Основной пафос ее сводится к вопросу, "сколько мы, русские писатели, будем находиться в оппозиции". Но подходит он к этому вопросу, конечно, не сразу. Когда он говорит о профсоюзной роли писательского объединения, звучит сущая правда: "Союз… для того и создавался — как пестователь и хранитель литераторов, которым надобно и жить, как простым смертным, питаться хлебом насущным (здесь и далее разрядка внутри цитат моя. — И.К.), чтобы творить духом". Не воспримем, однако, это праведное негодование, этот вопль о хлебе насущном слишком буквально, ведь далее мы находим нечто совсем иное: "…Писатель сейчас выброшен за борт жизни, ему достаются лишь объедки с барского стола".
О, как ловко сменилась патетика общего дела глубоко личной обидой и как явно прозвучала в «объедках», которыми, кстати, мы питаемся наряду с подавляющим большинством народа, некая дефиниция! Вероятно, В.Личутин плачется все-таки не о хлебе насущном, а о хлебе с маслом.
Ну ладно, а как улучшить качество хлеба? Здесь В.Личутин столь же банален, сколь искренен: писателям пора сотрудничать с властью, а власти — с писателями.
В данном случае меня интересует не столько политический смысл этих выводов, хотя он более чем сомнителен, сколько их психологическая подоплека. Чего здесь больше: действительно жажды хлеба, стремления наесться досыта или тоски по зрелищам, по своему участию в них? Вопрос не праздный: "…Мы страстно хотим, чтобы нас читали не только в глубинах нации, но и в Кремле; не только простые люди, но и чиновники, и буржуины… Для русского закрыты ворота во двор, куда бы можно было въехать со всем обозом обычаев и нравов…" — это, простите, уже не о хлебе насущном и даже не о хлебе вовсе, но о зрелищах.
Еще одно примечательное обстоятельство: простые люди. Какое удивительное в этой фразе умение поделить людей на сословия, будто только в социальном, сословном плане и важен человек, какое безразличие к личности.
Не думаю, что Личутин настолько наивен. В любые времена, у любых народов власть если и шла на сближение с представителями культуры, в частности литературы, то взамен в лучшем случае требовала лояльности.
Принимая конъюнктуру политического рынка, Владимир Личутин не желает понять и принять совершенно изменившееся положение литературы и в мире вообще, и в России в частности. Литература давно перестала быть "самым массовым искусством", сегодня даже самые модные детективы не собирают большой читательской аудитории.
Западная литература еще в начале ХХ века перешла Рубикон, выделила личность из социума и стала заниматься более или менее глубоким исследованием человека как такового. А мы? Мы продолжаем жить в погоне за зрелищами. Конечно, и сегодня с помощью государственной разнарядки можно сделать относительно высоким тираж любой книги, но устроит ли того же В.Личутина этот искусственно подогреваемый интерес? Или духовный недуг нашей литературы зашел так далеко, что за популярность, за барский стол, за мнимый успех учительства писатели готовы платить любой ценой?
И платят.
Иные платят невероятно дорогую цену, ничего из вышеперечисленного не получая взамен, просто за любое внимание публики. Вот пример: пресловутый "Дневник С.Есина". Записи личного характера перемежаются в нем с впечатлениями от встреч с десятками, сотнями людей, которые проходили перед ним в силу служебного положения (он ректор института). Конфиденциальные разговоры, характеристики людей, материалы из архива института, поразительная достоверность имен. Но недостоверность фактов: их автор сплошь и рядом передергивает в своих интересах, главный из которых даже не столько корысть, сколько любование. Здесь уже идет в ход все вплоть до грязных семейных сцен.
Вот еще одна разновидность зрелища.
(Отдадим должное: в навязывании себя он все-таки преуспел, если о его самолюбовании неодобрительно написал даже Ник. Переяслов, обычно осторожный и не отличающийся в своих оценках ни моральной, ни художественной взыскательностью.)
Не учел С.Е. только того обстоятельства, что есть "количество личности" и есть "качество личности". Тоскливо и страшно читать эти полные предрассудков старческие записки-сплетни, завистливые и жестокие, пронизанные самолюбованием и похабством. Но даже эти качества, которые сами по себе уже свидетельствуют о вполне мелочном масштабе их обладателя, есть только пример, как зрелище, призванное всех увлечь, стяжать признание автору, производит совершенно противоположный эффект.
Почему в свое время мы размежевались с либеральным направлением в литературе? По разным причинам, но главным образом потому, что нас отталкивало стремление либералов (особенно в их захолустном российском варианте) нивелировать литературу, придать ей чисто утилитарную функцию. И теперь, если мы претендуем на некий аристократизм духа, как согласиться с тем, что сами начинаем склоняться к чему-то подобному? Мы ведь и так ради идеи совершенствовать общество почти отреклись от задачи углублять, совершенствовать личность, взращивать ее значимость. Не в этом ли причина, что — вновь цитата из Личутина, справедливая по факту, но сомнительная по выводам, — "русское дело не терпит обороны, в окопах оно покрывается плесенью, скоро ветшает и превращается в стень. Вроде и есть оно, а уже и нет, одно отражение его". Потому что нет личности.
Нам нужен хлеб для ее развития, а не зрелища.
Сергей Морозов СВОБОДА СОЛДАТА ИМПЕРИИ
Литературное имя Николая Лугинова хорошо известно в России и за ее пределами. Его повести и рассказы переводили писатели, проза которых уже вошла в золотую сокровищницу современной русской литературы. Семен Шуртаков, Анатолий Ким, Петр Краснов, Владимир Карпов, Николай Шипилов и другие крепкие русские прозаики не раз обращались к произведениям Николая Лугинова не только по причине искренней дружеской привязанности к нему (что уже само по себе много говорит о колоритном, богатом основательными душевными движениями человеке), но, как мне кажется, прежде всего плененные притягательностью настоящего писательского таланта и возможностью раскрытия ярких сторон человеческого бытия, отраженного в повестях и рассказах этого самобытного якутского писателя.
Художественный мир прозы Николая Лугинова — объемный слепок Божественного мира, ограненный талантом писателя, несущего в своей душе знания о его природных и культурных первоосновах. Богатейшая натура писателя вобрала в себя качества охотника и рыбака, знатока национальных обычаев и чуткого собирателя народных легенд с одной стороны, и знания европейски образованного человека, повидавшего весь евразийский мир, глубоко разбирающегося в вопросах философии, литературы, истории, культурологии, этнографии, талант и необычная работоспособность которого отмечены многими, — с другой; вот феноменальный сплав качеств исследователя исследователя и писателя, давший Николаю Лугинову возможность оснастить свой корабль творчества и вывести его в безбрежный океан романной стихии… Как известно, эта стихия не терпит безвольных и слабых, не прощает заносчивых; она благоволит к тем, кто способен десятилетиями изо дня в день работать, работать и работать, врастая в мир своих романов настолько, что становится невозможно отделить жизнь писателя от жизни созданных им героев. Работа за письменным столом превращается в служение, без которого романист не мыслит своего дальнейшего существования. Стихия романа полностью поглощает его и уже не отпускает до самого конца. По сути, все, что выходит из-под пера исторического писателя, — один бесконечный роман, который обретает черты законченного произведения только для читателей — для самого же писателя эта "сладкая каторга" не имеет конца… Вот почему не всякий талантливый прозаик берется за глубокий исторический роман: обратного пути с этой дороги нет. Оговорюсь лишь, что это утверждение верно, когда оно касается действительно значительных писателей, коими, как и истинными подвижниками, богата и сильна Россия в ее самые трудные времена… И пусть не смущает читателя, что исследование романиста касается великой и противоречивой в исторических толкованиях фигуры Чингисхана — речь идет о его роли в судьбе народов великого евразийского пространства, могучей волей сплавленных в новую цивилизацию — прародину гибнущей на наших глазах Российской империи.
