«Наконец, одно пустое, придирчивое и грубое замечание в такой момент взбесило меня, и я ответил ему дерзостью. Он бросился на меня, как раз'яренный бык, и нанес мне удар. Я ответил тем же. Ослепленные злобой, мы не видали, что к нам приближалась громадная волна. Матросы, заметив ее, бросились на ванты. Я же не думал в этот момент об опасности, а, схватив своего противника, тряс его, как крысу. Матросы кричали нам с вант о приближающейся беде, но все было напрасно… Затем что-то упало сверху мне на голову. После рассказывали, что почти целые десять минут не было ничего видно, кроме трех мачт, паруса, поставленного уже мною на фок-мачте, да кормы корабля: все скрылось под водой и пеной. Было почти чудом, что мы уцелели. Матросы нашли нас на носу корабля под обломками и обрывками снастей. Меня нашли лежащим, на моем противнике. Я крепко вцепился в него руками, а он был уже весь черный: я задушил его…
«Между тем, буря продолжалась. Ветер все сметал с пути, волны яростно перекатывались через палубу. Казалось, что пришел последний наш час… Безумие и ужас охватили нашу команду, в особенности молодежь. Двое матросов сразу поседели. Я удивляюсь теперь, почему матросы не бросили меня, как убийцу, за борт, а вместо этого с трудом высвобождали меня, лежавшего без сознания, от моего мертвого противника.
«Когда я очнулся, то услыхал завывание ветра, страшные удары волн о борта и палубу корабля, скрип досок и голос капитана. Он стоял передо мной и пристально глядел на меня.
„Матросы кричали нам о приближающейся волне, но напрасно. Я схватил своего противника за горло и тряс его, как крысу…“.
«— Штурман Вилькинс, вы убили человека и потому не можете быть моим помощником и штурманом корабля „Буревестник“, — отрывисто произнес он».
Несчастный штурман замолк.
Я стоял, опираясь рукой об угол кают-компании, в двух шагах от него. Мне кажется, что если бы в это время нас увидал мой старший штурман, он бы подумал, что видит своего капитана в двух экземплярах, — так мы были похожи друг на друга в этот момент.
Меня охватило беспокойство. Каждую минуту на палубу мог кто-нибудь войти.
— Лучше будет, если вы спуститесь сейчас в мою каюту, — сказал я, направляясь к ней.
Мой двойник последовал за мной. Наши босые ноги неслышно ступали по палубе. Я впустил его в каюту и осторожно запер дверь, затем прислушался. Было около часу ночи. Разбудив младшего штурмана, я возвратился на палубу, ожидая, когда он придет сменить меня на вахте.
— Нет ни малейшего признака ветра, — сказал я, когда штурман появился на палубе.
— Никакого, капитан. Да, кажется, и не предвидится, — подтвердил он.
— Прекрасно, только за этим вы и должны следить.
— Есть, сэр.
Я прошел взад и вперед по корме. Штурман стоял лицом к носу корабля, положив руки на бизань-ванты. Я вернулся к себе в каюту.
Было по-прежнему тихо; доносился лишь легкий храп старшего штурмана. В моей каюте над столом ярко горела лампа. На столе стоял подарок любезного корабельного поставщика — букет цветов. Это были последние цветы: нам уж больше не придется увидеть их в течение трех месяцев…
Даже при свете висячей лампы трудно было заметить моего несчастного гостя: он стоял, укрывшись моим пальто.
— Мне показалось, что кто-то ходит около каюты, и я спрятался, — прошептал он чуть слышно.
— Никто не смеет войти сюда без моего позволения и не постучавшись, — сказал я тихо.
Он с благодарностью взглянул на меня и слегка поклонился. Теперь я мог как следует разглядеть его. И, удивительное дело, до чего он был похож на меня! У нас был одинаковый рост, только он был пошире меня в плечах, да грудь у него была выше. Но эти мелочи сглаживались одинаковым костюмом.
— Вы все-таки не рассказали мне, каким образом вы очутились у трапа нашего корабля, — сказал я.
Едва слышно, временами прислушиваясь к чему-то, начал он снова рассказ о своих злоключениях.
«…Когда „Буревестник“ был около Явы, я уже успел обо всем передумать. Прошло шесть недель, как я сидел, запертый в каюте. Мне не позволяли ничего делать, даже читать. Вечером меня выводили погулять по корме. Тяжело мне было уходить обратно в каюту, особенно в тот вечер, когда показалась Ява.
«Я помню, что еще до темноты мы уже близко подошли к берегу. Я заявил, что хочу говорить с капитаном. Когда мне приходилось перед этим видеть капитана, я замечал, что он был совершенно болен. Он старался всегда отводить глаза куда-нибудь в сторону. Он, очевидно, сознавал, что корабль обязан мне своим спасением, что в тот ужасный момент урагана очень важно было поставить фок, без которого корабль, с голыми мачтами, неминуемо пошел бы ко дну. И этот фок был поставлен мной, которого ожидала, может быть, виселица…
«Когда я выразил желание говорить с капитаном, ему сообщили об этом. Придя в мою каюту, он встал около двери и молча смотрел на меня. Не медля долго, я передал ему свою просьбу: не запирать на эту ночь мою каюту. Он мрачно вышел, не сказав мне ни слова. Я знал, что в эту ночь корабль войдет в Зонд[10] и будет в двух-трех милях от берега Явы. Больше я ничего не хотел. Ведь я когда-то получил первый приз за плавание в спортивной школе Плимута…
«„Как поступит капитан?“ — эта мысль, как камень, давила мне мозг. Но он никак не поступил пока. В эту и следующие ночи дверь моей каюты запиралась.
«Мы очень медленно проходили через Яванское море[11], нас сносило течением около Каримата девятнадцать дней. Наконец, уже сегодня, „Буревестник“ стал на якорь здесь, в заливе.
«Матрос принес мне ужин и, уходя, оставил дверь незапертой. Я ждал, что он вернется ее закрыть. Нет, все было тихо… Я боялся подойти к двери, боялся дотронуться до нее… Вдруг она откроется! Тогда я все потеряю…
«А, может быть, капитан..? Ах, не все ли равно! Скорее ужинать…
«Я быстро ел, уничтожая все принесенное до последней крошки, как будто ужинал в последний раз, и все посматривал на дверь.
«Наконец, я встал… и вдруг решил выйти на корму. Я глубоко вдыхал свежий береговой воздух, приносившийся с гор, и жадно глотал его. Все было окутано непроницаемой темнотой. И неопределенная, неясная, неизвестная жизнь, ожидавшая меня, встала передо мной. Сзади осталось тяжелое, хотя и невольное преступление. Надо уйти от него, найти новую жизнь и новых людей — или погибнуть. Я быстро нагнулся, скинул туфли и бросился в море.
«Подо мною всколыхнулась вода, послышался всплеск, блеснули искры и запрыгали звезды. Резкий крик раздался сзади. Слышались слова: „Он пропал! Скрылся“… „Шлюпки на воду!“… „Он сошел с ума…“.
«Я плыл уверенно и сильно. Такой пловец, как я, не скоро утонет… Я благополучно достиг первого пустынного рифа раньше, чем шлюпки отошли от борта, и слышал, как они гребли в темноте, кричали, звали меня, но спустя несколько минут все стихло.
«Я сел на камень. Тьма еще ближе, чем на корабле, обступила меня. Я задумался. Я хорошо знал, что при первых лучах солнца они снова примутся меня искать. Сколько бы я ни старался, я не нашел бы убежища, где мог бы укрыться от преследователей. Наконец, я снял всю одежду, связал ее в узел и, привязав к нему камень, бросил в море. Не правда ли, это было безумие?.. Но я вовсе не хотел топиться. Я решил плыть, пока не выбьюсь из сил. Согласитесь, что это совсем не то, что сойти с ума и утопиться.
«Я приплыл к другому островку. С него-то я и увидел ваш фонарь, зажженный на вантах. Я весь задрожал от охватившей меня радости, я не мог оторвать глаз от этого фонаря. Это светилась вдали новая жизнь.
«Как я доплыл до корабля, я не помню. Помню только безумную радость, которая охватила меня, когда я увидел трап, спускавшийся с борта. Впрочем, эта радость быстро сменилась боязнью: как встретят меня здесь?.. Мною снова овладело отчаяние».
Он вдруг замолчал. Мы услыхали над нашими головами тяжелые шаги, затем они смолкли. Я закрыл бортовой иллюминатор и завинтил его наглухо.
— Кто это ходит над нами? — шопотом спросил Вилькинс.
— Мой второй штурман, но о нем я знаю не больше, чем вы.
Я рассказал ему, как я поступил на корабль и был назначен капитаном, не зная ни корабля, ни команды. В несколько дней я еще не успел узнать моих людей. Нам предстояло далекое плавание. Нужно было отправляться в Европу.
— Но ваш трап!.. — прошептал Вилькинс после долгого молчания. — Кто бы мог надеяться найти трап за бортом корабля, стоящего на якоре? Я очень плохо чувствовал себя, потому что измучился еще на «Буревестнике», а потому и не мог плыть дальше цепей, на которых висел ваш руль…
«Но в моей руке очутилась ступенька трапа, я немного поднялся. И вдруг на меня опять напало сомнение. А когда я увидел голову человека, глядевшего за борт, у меня, быстро мелькнула мысль, что нужно оставить трап и плыть снова. Но я не переменил положения.
