А Кенигсберг... У этой земли трагическая судьба. Город всегда оказывался на пути войск, которые двигались либо на запад, либо на восток. Наполеон ли это, Гитлер ли, Сталин. А в 46-м году 120 тысяч населения погрузили в эшелоны и вывезли безо всяких разговоров. Остались единицы. Вот одну из оставшихся женщин я нашел и снял в своем фильме. Это Эльвира Зерока. Она дала душераздирающее интервью. Благодаря ей я во многом по-другому стал смотреть на историю войны. Потому что мы ее рассматривали только с одной стороны: убей немца, как писал Эренбург. И их убивали... А тут я увидел войну глазами мирной немки. Стало страшно. Не дай бог!..
Еще подростком я варился телевизионной каше — в доме всегда были журналисты, режиссеры. Отец смотрел передачи с блокнотом. Я как-то спросил: «Пап, чего ты все время записываешь?» Он говорит: «Ошибки отмечаю». Для меня это было откровение. Всегда казалось: все, что говорят с экрана, — это то, во что нужно верить, чему поклоняться и претворять в жизнь — ну как всем советским детям. А оказалось, что на ТВ бывают ошибки!
Естественно, я поступил на журфак. И нисколько не жалею: нет более интересной профессии. Можно не только удовлетворять свое любопытство за счет редакции, но и влиять на события, влиять на власть и даже быть во власти!
Семь лет проработал на первой кнопке Всесоюзного радио в передаче «Время, события, люди». Делал репортажи. С семикилограммовым катушечным магнитофоном «Репортер» полстраны объездил. Потом, когда меня пригласили в программу «Время», специализировался на экономике, позже — на политике. Брал интервью у Горбачева, Ельцина, Рыжкова, Черномырдина. Брежнева, жаль, не застал.
— Вы в Гостелерадио пришли при Лапине?
— При Лапине Сергее Георгиевиче. Потрясающей жесткости и идеологических шор человек. Но умный. Не любил бородатых сотрудников — не дай бог попадется кто на глаза. И терпеть не мог джинсов. Недолюбливал евреев. Тиранил музыкальную редакцию — например, запретил давать в эфир Ободзинского, даже записи все его стерли.
Лапин диктовал политику в телеэфире. Это он определял, как должен выглядеть Брежнев, в каких ситуациях его показывать, в каких нет. Лапин был телебог и телецарь. Это сегодня много царей на телевидении, потому что много каналов, а тогда был один. Вот при нем я и начинал.
В программе «Время» произошли к тому моменту очень серьезные перемены. Помните, любимые дикторы — Шатилова, Кириллов, Шебеко — по бумажке рассказывали нам, как страна прожила день. Программа «Время» была ритуальной передачей, но многие черпали из нее гораздо больше информации, чем можно было себе представить. Кого из Политбюро показали, а кого — нет, в каком порядке дали сюжеты... Была целая система расшифровок.
Так вот, я стал свидетелем перемен: дикторов стали менять на журналистов. Сначала программу вели парами. Я часто попадал с Анной Шатиловой и Верой Шебеко. Это была потрясающая школа. Речь мне уже поставили на радио, то есть я уже не путался в звуках. Это давало некоторые преимущества.
Работа в прямом эфире, конечно, полна казусов и всяких историй. Спортивные комментаторы обычно заходили уже в конце программы, тихонечко садились за свой стол. У моего коллеги Евгения Майорова была привычка все время этот стол двигать. В тот день студию модернизировали и стол поставили на пандус. Евгений начал его двигать, и стол упал вместе с микрофоном, со всеми бумагами. Все произошло в живом режиме, хохот разбирает неимоверный, он сидит растерянный, оператор ржет, камера ходуном ходит, крик вперемежку с известными русскими выражениями несется из режиссерской по динамику. В общем, кое-как мы из этой ситуации вышли.
Один раз вел утреннюю программу «90 минут» с Ларисой Вербицкой. Позже она превратилась в «120 минут», сейчас это программа «Доброе утро». Часто не успевали тексты писать, поэтому импровизировали. И был сюжет про попугая. Помню, я понес какую-то ерунду, чувствую, удержаться не могу, и начал смеяться. Лариса раскололась. Так хохотала, что вместе с диванчиком опрокинулась на спину. Лежит, только ноги торчат перед камерой. Это было что-то невообразимое. Думали, разразится страшный скандал. Но потом пришло огромное количество откликов: мол, молодцы, веселая получилась передача!
Вскоре в информационной студии дикторов полностью заменили на журналистов. Время было революционное, хотелось, чтобы ведущие через себя пропускали информацию, чтобы сами комментировали, давали оценки. И мы делали сюжеты по четыре, пять, шесть минут. А уж когда Горбачев начал ездить по стране, выходить в народ, это превращалось в бесконечную песню. Программа разрасталась до неимоверных размеров! Что он сказал, как сказал, куда поехал — на завод или вышел на пашню. Это было время необыкновенных политических эмоций.
Люди ждали появления Сергея Доренко, Тани Комаровой, Саши Крутова, ждали, надеюсь, и меня. Потому что у каждого был свой почерк, свое видение проблемы. Но более или менее мы все укладывались как бы в общее демократическое русло, хотя программа «Время» считалась консервативной. В день мне надо было провести четыре эфира: в 12 часов «Орбиту», потом выпуск в 3 часа, в 6 часов и, наконец, 9-часовой.
— У Ельцина вы брали первое интервью еще до «новой» России.
— Еще при Горбачеве, когда Ельцин был в опале, а офис у него был почему-то в гостинице «Москва», хотя работал он в Госстрое. Вот тогда подумали наши идеологи, опять же Лигачев, что лучше бить врага его же оружием.
Когда шла небезызвестная антиалкогольная кампания, искали авторитетов, которые могли бы сказать с экрана, что она необходима, что нужно уничтожать виноградники, сокращать производство водки, проводить безалкогольные свадьбы. Решили, что именно опальный Ельцин должен выступить на эту тему. Это была, конечно, историческая запись. Он, кстати, тоже ее запомнил, очень волновался, выгнал всех помощников из кабинета, кричал на них. Понимал, насколько важно ему на тот момент, уже политически избитому до ссадин и синяков, появиться в эфире.
— А в 1993 году его били или он бил?
— Нельзя это воспринимать как бойню оппозиции. Драка, да, всему предшествовала, но он предотвратил гражданскую войну. История сохранила кадры, как белодомовские лидеры призывали штурмовать мэрию. Взяли они ее довольно быстро. Потом прозвучал призыв брать «Останкино». Что бы сейчас ни говорил Руцкой: мол, я не звал людей, не давал приказы, — у нас есть документальные кадры. Руцкой, который кричит: «Все на штурм мэрии, нужно поднимать авиацию…» Стали захватывать «Уралы» внутренних войск, стоявшие в оцеплении Белого дома. И эти грузовики пошли на «Останкино». Колонну возглавлял генерал Макашов. У него была вооруженная группа с автоматами. Один из «Уралов» таранил стеклянную витрину АСК-3 — здания, где находилась программа «Время».
— Вы были в тот момент в «Останкино»?
— Дома... Я увидел черную дыру на телеэкране, пустоту зияющую, страшную. Причем, как мне показалось, матерок прошел в эфир перед тем, как эта дыра появилась. Шла трансляция футбола, вдруг испуганный диктор сказал, что мы прерываем трансляцию. И потом за кадром кто-то произнес: «Все, п…ц». Даже холодок пробежал по коже. Я очень хотел разобраться во всем, что тогда произошло. Сейчас делаю фильм к 20-летию этих событий.
Утром я помчался в «Останкино». Там уже все было полито кровью, 46 трупов! Началось с торговли: Макашов торговался с Вячеславом Брагиным, тогдашним руководителем ТВ: оппозиция хотела выйти в эфир. Хотя они к этому, как я сейчас понимаю, были абсолютно не готовы. Нападающие были возбуждены. Когда в руках оружие, да еще с боевыми патронами, понятно, что возбуждение передается всем. Все входы и выходы забаррикадировали столами и стульями. Но стеклянные-то двери как перекроешь? За баррикадами сидели бойцы «Витязя», их бросили на подмогу. Благо здесь есть подземный переход между зданиями, и спецназовцы периодически бегали туда-сюда, передвигались незаметно для наступающих.
Напряжение достигло крайней точки, прозвучал какой-то взрыв. После этого разразился шквал огня. Сейчас я пытаюсь разобраться, что это был за взрыв. Разные версии того, что спровоцировало начало бойни: гранатометный выстрел или взрывпакет? Пострадали многие от своих же. Убит наш видеоинженер Сергей Красильников. Он вышел в коридор, и его настигла пуля. В коридоре наступающие стрелять не могли — стреляли с главного здания по площади. Я смотрел на видео траектории, как пули летели. Палили по мигающим огонькам камер, по блицам фотоаппаратов. Пострадало много журналистов. Тогда в «Останкино», перед зданием телерадиокомплекса, собственно, уже шла гражданская война. Потом, как выяснилось, те, кто привел сюда эти колонны, первыми и ушли. Обычно зачинщики не страдают. Так и тут вышло. Все живы-здоровы. А люди убиты. Во имя чего? Загорелся кабинет нашего генерального директора Бори Непомнящего. Левое крыло здания они подожгли бутылками с зажигательной смесью. Поняли, что там стоят трансформаторные подстанции. Им нужно было вывести из строя телецентр: нет эфира, так пусть все сгорит. Загорелся этаж, где выпускающие наши сидели. Все было задымлено. Началась эвакуация.
