Ганущак зафиксировал, что в Косово стало больше оружия.
«Понимаешь, в чем штука? Когда мы здесь начинаем его искать, оно уходит назад в Македонию, – так говорил командир. – Когда его пытаются конфисковать на той стороне, оно все идет к нам».
Солдаты Ганущака как-то поймали албанца, который возил в багажнике минометные мины.
«Этого парня просто подставили нам, – размышлял Виктор. – Основной караван прошел где-то в другом месте. Они везут из Македонии все подряд. Мины, снайперские винтовки, автоматы, пулеметы, боеприпасы. Все это тащат на лошадях через горы. Иногда несут на собственных спинах. Мы задержали десятки людей и сотни единиц оружия. У нас есть свои информаторы здесь, в Косово. Но лучше бы они у нас были на другой стороне».
С Виктором мы встретились в сентябре две тысячи первого. Год спустя я был удивлен, узнав от другого офицера украинского контингента в Косово, что оружие продолжают возить через горы. Правда, теперь уже в Македонию. Трафик меняет направление. Разоружение, похоже, никогда не станет реальностью. В этом есть нечто сверхрациональное. Наверное, просто бизнес.
«Мы не хотим, чтобы гибли мирные граждане. Но поймите, что это война. Жертвы неизбежны», – спокойно говорил Илири в банкетном зале тетовской кофейни. Его телохранители слегка опустили глаза, словно сожалели о тех, кого случайно задели пули и мины с гор.
«Вы говорите о том, что война еще не закончена?» – переспросил я команданте. Переводчик сделал вид, что не расслышал мой вопрос. Он занервничал, видимо, испугался возможной реакции команданте. Тот воспользовался возникшей паузой и встал.
«Добро пожаловать в Македонию, украинец, но только не на вертолете», – Илири улыбнулся и протянул ладонь с аккуратно постриженными перламутровыми ногтями. Мягкое исчезающее рукопожатие с едва уловимым усилием в самом конце. Амстердамская стрижка команданте мелькнула за широкими квадратными спинами суровых телохранителей. Илири направился к выходу. Я быстро последовал за ним. Оказавшись перед кафе, я успел заметить, как команданте садится в черный «мерседес». Тот самый, из которого достали новенький гранатомет. Всего за полчаса до интервью.
* * *
Только несколько лет спустя я узнал настоящее имя команданте Илири. Его звали Иса Лика. Когда команданте застрелили в Тетово, в две тысячи шестом, ему было тридцать три.
ПОСЛЕДНЯЯ ИРОГАМИ, НАПИСАННАЯ НА ЗАКАТЕ И ДОЧИТАННАЯ НА РАССВЕТЕ
Вы думаете, нежная, как рисовая бумага, японская поэзия о любви? В ее лаконизме есть что-то общее с полузабытым искусством «иаи-до» – умением одним движением выхватить меч из ножен и разрубить противника от плеча до пояса. Я читал сборник ирогами, средневековых поэтических импровизаций, когда она, сидя на смятой простыне, тихо сказала:
– Возьми меня с собой на войну.
– Что? – не расслышал я.
– Возьми меня с собой на войну, – повторила она, обхватив руками круглые свои колени.
В спальню сквозь давно немытые стекла едва пробивался рассвет. Он внимательно ощупывал мой рюкзак, стоявший возле двери. Черно-зеленый рюкзак был чем-то похож на старого солдата, который все время ждет приказа и поэтому спит в камуфляже. Я уже знал, что скоро скомандую «на плечо» и затяну лямки, чтобы не болтались.
– Зачем тебе это нужно? – спросил я ее.
– Мне нужно это видеть, – глотая слова, произнесла она.
– Что видеть?
– Это. Это.
Говорят, женщины более жестоки, чем мужчины. Думаю, что более любопытны.
– А ты не боишься? – задал ей я глупый вопрос, на который и сам вынужден был давать ответ слишком часто.
– Боюсь, – просто ответила она, – но мне надо это видеть.
Я ее взял с собой. Потому что с рассветом, между строчек ирогами, увидел тени другой войны. И другой женщины, которая была так похожа на нее, сидевшую, обняв колени, на моей смятой постели.
Япония, 1189 год
Она была уродиной. Ни у одной женщины не было такой большой груди, которая нависала над оби, словно двойная вершина горы Асахияма. К тому же она отличалась необыкновенно высоким ростом и большеносым лицом. Правда, Сюндзей, придворный поэт, говорил, что такие великаны живут где-то за морем, где по вечерам покрасневшее солнце упирается в край земли. Этому были и косвенные подтверждения. Конюх сегуна, Дзинтаки, говорил, что мать Нидзе подгуляла с каким-то странным купцом огромного роста и с рыжей бородой. А потом этого купца посадили на кол прямо возле пристани, сразу же после того, как тот ступил на берег острова с палубы своего неуклюжего корабля. Но Дзинтаки был известным сплетником, к тому же непонятно, как у рыжебородого здоровяка хватило времени, чтобы перед наказанием успеть насладиться прелестями красавицы Оно. В общем, Нидзе была уродиной, но это ей нисколько не мешало входить во дворец на холме тогда, когда она захочет, и покидать постель Минамото Еритомо тогда, когда ей вздумается.
Еритомо прощал ей все. Даже то, что в его опочивальне она никогда не снимала кимоно, так что могущественный сёгун ни разу не видел ее тела полностью. Она лишь иногда ослабляла оби, чтобы движения были свободнее, но снова затягивала широкий пояс, когда сегун издавал последний могучий крик перед сном. «Я знаю, как сделать, чтобы у любви не было продолжения», – говорила она всякий раз, когда ее служанка, упираясь коленом в спину госпожи, тянула пояс так, что у новой жизни, которая могла появиться в ней, просто не оставалось ни глотка воздуха. Служанка чем-то походила на свою госпожу. И хотя у нее не было таких широких глаз и большого носа, ростом она была не меньше тех чужестранцев, о которых говорил Сюндзей.
Эта самая служанка могла порассказать многое о своей хозяйке. Например, то, как она, переодевшись в кожаные доспехи, скакала весь день и всю ночь напролет к Нара, чтобы увидеть, как рыцари Минамото вгоняли свои мечи в рыцарей Тайра. А потом внимательно глядела на усталых воинов, мочившихся и испражнявшихся возле тел своих врагов, – не потому, что те хотели надругаться над врагом, просто у них не оставалось сил, чтобы покинуть поле битвы. Тогда Нидзе ходила по долине, переступая через кровь и грязь, и заглядывала в лица самураев, чтобы угадать, кто из них мертв, а кто просто спит под теплыми каплями дождя.
Она вообще была любопытна и любила опасные игры. Она с легкостью заводила романы с рыцарями и поэтами, чтобы после ночи, на рассвете, сыграть с ними в игру, выигрыш в которой был несравнимо выше, чем выигрыш в кости где-нибудь на постоялом дворе.
Однажды она написала своей рукой на рисовой бумаге ирогами и читала вслух первые три строчки стихотворения. Любовник должен был продолжить это стихотворение, и если его слова слишком уж отличались от тех, что уже были написаны на бумаге, то его голова катилась с плеч во влажный ров, окружавший замок. Это было одно и то же стихотворение, но ни один из тех, кому на одну ночь доставалось ее тело, не мог продлить свою жизнь хотя бы на день.
Обычно она прятала свиток так, что его не мог найти даже Еритомо, как он ни старался.
«Надейся и верь,
Лишь одно полагая опорой —
Слово, данное ей».
Что же было написано дальше, знала только она.
Весной, когда Еритомо стал, наконец, единственным властителем страны, она спасла человека. Это был ронин по имени Хироцунэ. Хироцунэ воевал на стороне Тайра и в сражении возле Хэйан остался один. Но не убежал в лес, как это сделал его оруженосец, а рубил своим мечом направо и налево, пока, наконец, не обессилел. Тогда самурай воткнул свой меч в землю и, скрестив руки на груди, стал ждать, когда вассалы Еритомо отрубят ему голову. Нидзе, увидев ронина, пожелала, чтобы сегун пощадил его и взял на службу в замок Минамото. Когда стало ясно, что вместо смерти Хироцунэ получил новую работу, его оруженосец, все это время прятавшийся в лесу, присоединился к своему хозяину.
«Ты можешь сделать с трусом все, что захочешь», – сказал сегун.
Хироцунэ вытащил из земли меч, подумал, а затем, вложив его в ножны, протянул беглецу.
Жизнь во дворце текла своим чередом, и Еритомо все больше и больше доверял своему новому вассалу. После весны Хэйан было еще немало битв, и Хироцунэ всегда был рядом со своим хозяином, и даже на полшага впереди, чтобы успеть принять удар вражеского меча. Ни один из рыцарей, ни в доме Минамото, ни в славном некогда доме Тайра, не мог сравняться с ронином силой своего удара. О быстроте меча Хироцунэ во дворцах слагали танка, а на постоялых дворах пели грубые песни, в которых пьяницы-оборванцы желали друг другу так же быстро вонзать в женщину свой инструмент, как это делает Хироцунэ на поле боя с врагами.
Единственный друг Хироцунэ, тоже ронин, которого взяли во дворец Минамото задолго до того, как там появился знаменитый фехтовальщик, рассказывал, что захотел как-то померяться с ним силой и быстротой. Хироцунэ предложил ему перед поединком сыграть партию в рендзю. На пятом ходе соперник встал и сказал, что проиграл – и партию, и бой. «Нам не было нужды убивать друг друга, потому что я понял, что Хироцунэ всегда покидает поле боя последним», – сказал самурай сегуну.
