Однажды, перед пасхой, мы поехали с ним вдвоем чистить и подкрашивать могилы родственников.
Мы вышли на нужной остановке и зашагали по аллее к кладбищу. Дорога предстояла длинная и в гору. И хотя я был с дядей, которого давно не видел и которого очень любил, мне было скучновато и хотелось побыстрей прийти домой и лечь спать.
Тогда я глубоко ощущал бесцельность моей жизни, и сердце никак не отпускали хандра и желание хоть что-то делать. Но я знал, что люди, у которых есть цель и которые действительно, казалось бы, счастливы, — глубоко несчастны. Я им сочувствовал — потому что у большинства из них цели эти были глупые, пошлые и фальшивые, что-то вроде того: украл, выпил, в тюрьму, или: поел, поспал, снова поел, или: деньги, большие деньги, очень большие деньги. Банкиры, чиновники, бандиты, юристы — вот те, которых я презирал и которых тихо ненавидел. А когда-то я им завидовал и хотел жить их романтической жизнью… Эх, молодость,— загубили тебя взрослые, загубило подражание им.
Мы шли по мягкой тропинке, покрытой влажным грунтом и прошлогодними листьями. Грело солнце, воздух был прозрачным и свежим, небо — ясным.
Мой дядя — человек молчаливый и говорит со мной только когда напивается, трезвый сам редко начинает разговор. А тут вдруг сказал:
— Долго идти. Если будем молчать, то устанем и красить не сможем.
— Я уже давно устал. И пить хочется.
— Да. Как говорят: в дороге и иголка тяжела.
Я не понял и спросил, что эта поговорка означает.
— Ну как что? Значит, что трудна долгая дорога. Вот сейчас тебе дать иголку — и ты начнешь ее перекладывать из одной руки в другую: устанут пальцы держать.
— А вот у тебя сумка,— сказал я,— не тяжела?
— Нет,— сказал дядя,— когда в дороге разговаривааешь, она короче. Ну и сумка — легче.
Он протянул мне горсть семечек.
Мы шли и щелкали семечки. И я тогда подумал: "А хорошо все-таки так идти",— и на меня навалилась другая скука, не та, что была в начале пути. Она быстро заполняла всего меня, впитывалась в деревья, стены забора, который шел справа, в сырую дорогу, смешивалась с небом и воздухом. Наверное, это была тоска сродни той, которую я почувствовал в детстве, после смерти дедушки. Он лежал за стенкой в гробу, а я сидел с братьями на кровати. Мы разговари- вали об инопланетянах. Сережа, двоюродный брат, сказал, что они похищают людей, а через много лет те возвращаются, ничуть не постарев.
Я сидел в углу, возле грядушки, и водил ладонью по ковру. Это был мой любимый ковер. Каждый раз, когда просыпался, я видел его, и мне было тепло и уютно, и я не хотел вылезать из постели и долго обводил пальцем фигурки, изображенные на нем.
— А отчего бог не оживит бабушку?— вдруг сказал Сережа.— Если захотеть, всё обязательно сбудется.
— Глупости,— сказала Ира. Она была самой старшей из нас и поэтому думала, что имеет право запрещать нам фантазировать,— ничего не будет. Нет бога — так в "физике" написано.
"Ну, написано, наверное,— подумал я,— это ничего не значит",— и попросил бога оживить дедушку.
Потом гроб закопали, и я не мог понять, зачем мы живем, если всё равно умирать. В автобусе я поду- мал, что мама тоже умрет, и мне стало одиноко, хотя я сидел у нее на коленях. Тогда я ощутил сильную боль. Думаю, все через нее когда-то прошли, а потом забыли.
И вот теперь я шел с дядей и чувствовал боль, похожую на ту. Она выедала изнутри по чуть-чуть мою душу. Забор, дорога, небо, пропитанные ей, завладевали мной. И, самое страшное, никто не мог избавить меня от нее: ни дядя, ни отец, ни мать.
— Ну вот и пришли, я же говорил, что вдвоем дорога вдвое короче,— сказал дядя, указывая сумкой на центральные ворота кладбища.
Где-то в глубине, среди старых, ржавых оград, новых свежевыкрашенных могил, была могила моего прадеда. В земле, на которой я стоял, лежали останки людей. Смерть умирила и уравняла их всех. Кто раньше спорил за кусок хлеба или женщину, кто жил ради Бога или денег, лежали теперь как мертвые, в земле. Им не нужно ничего, и только я и дядя ходили, пока живые, над ними, смутно задумываясь о том, что когда-нибудь...
— Скоро вербы распустятся,— сказал дядя. Он грабил, а я выдергивал сорняки и колючки. Это давалось мне с трудом. Иголки протыкали тряпку, которой я обмотал руку, кололи и жгли. Я вытаскивал траву тремя пальцами, чуть заметно сжимая ее, но даже так руке было больно.
Дядя, наконец, разозлился на меня и кинул грабли в сторону со словами: "На, грабь". Он взял у меня тряпку, обмотал ею руку и быстро и резко стал выдергивать траву. Дядя брал в пучок много травы, работал всей ладонью, не останавливаясь ни на полсекунды. Наверное, поэтому он не чувствовал боль — или он просто привык не обращать на нее внимания.
За оградой я увидел шмеля, который не жужжал, а просто переползал с одной травинки на другую. "Не может взлететь",— подумал я и взял его на листик сурепки и отнес в посадки, через дорогу. Я положил лист с насекомым в высокую траву и стал озираться. Вокруг меня не было ничего необычного: небо, деревья, ограды, дорога. Но что-то смутное, почти забытое, тронуло меня, и я страшно загрустил, представив, что вот эта изрытая, неровная, виляющая дорога тоже смотрит на меня и вздыхает.
"Она давно здесь,— подумал я,— столбы, провода, вон машина едет… Бутылка валяется. Интересно, кто из нее пил?" Я поднял пластиковую светло-белую бутылку. Вмятины, ломаные линии, крышки нет. Внутри — капельки воды. Я долго смотрел на нее и ничего не видел. Зрачки расширились, перед глазами плыло и мерцало. О чем я тогда думал? Да ни о чем. Просто смотрел тупыми, бессмысленными глазами, а в голове было так же пусто, как в бутылке. Вдруг я перехватился, взяв бутылку за горлышко, и швырнул. Ветер подхватил и отнес ее в посадки. А я пошел к дяде. Он начинал красить памятник.
После работы я сидел на скамейке и смотрел, как дядя суетится. Он раскладывал на железном столике куски хлеба и сала, яйца, соленые огурцы, укроп. Дядя поставил чекушку самогона себе и бутылку гази-ровки для меня.
Он налил прозрачную семидесятиградусную в стакан и посмотрел на меня ожидающим взглядом. Я чувствовал, что он счастлив. Могила была убрана и покрашена и смотрелась аккурат не лучше и не хуже других убранных и покрашенных могил, дядю окружала природа, воздух был влажным, свежим, лицо омывал чуть заметный ветерок. Чего еще желать моему дяде? Разве что того блаженного состояния легкой дремоты и усталости, которое бывает обыкновенно после приема спиртного? Так он его давно предчувствовал и поэтому был не просто счастлив, а погружен в счастье с головы до пят.
— Будешь? — как бы спросил он, показывая бутылкой на стакан с самогоном.
— Нет, — ответил я.
— Ну и хорошо,— сказал дядя, улыбаясь не только губами, но и всем лицом.
За последние полгода он меня раз пятьдесят спросил то же самое, и я всегда говорил "нет", а он всегда смеялся.
"Надо когда-нибудь сказать "да",— подумал я,— а все-таки приятно слышать: "Ну и хорошо" — чувствуется какая-то надежда, что ли".
Дядя выпил, съел несколько кусков сала. Я смотрел, как он надламывает хлеб сухими загорелыми пальцами. У него были грязные, измазанные в краске руки, впрочем, как и у меня, но мы, ничуть не брезгуя, ели руками. "На природе всегда есть хочется", — часто говорил дядя, и я ему не на шутку верил и старался съесть как можно больше.
Сало было свежим, просоленным, с широкими прожилками мяса — как я любил.
— Хорошее, — сказал я.
— А у нас больше есть дома нечего,— сказал дядя,— холодильник пустой.
Я знал, что он если не врал, то преувеличивал: я часто бывал у него и заглядывал с его сыном в холодильник.
— Не знаю,— сказал я,— может, счастье не в том?
— Нет, Коля, не понимаешь ты еще, в чем счастье.
И я действительно не понимал.
Однажды друг сказал: "Нет, не счастливая жизнь у меня. Весь в долгах, в грязи, в мерзости, предатель-стве, обмане. Вон Ванька Ревин тоже говорит, что он несчастлив: с Наташкой проблемы, не знает она пока, любит его или нет, а он ждет, ревнует, переживает. Но что бы он там ни говорил, он, наверно, самый счастливый человек на свете".
— Счастье...— продолжал дядя.— Вот у меня зарплата две с половиной, у начальника — сто, минимум. Он идет в магазин, продукты, закуска. Сыну "волгу" купил, себе другую, дочь за границей учится. Вот у него — зарплата, а у меня — тьфу, а не зарплата. Я захожу в магазин, думаю: ой, всё дорого, что б подешевле взять… А были б деньги — захожу: так, мне то-то, то-то и вот этого. На цены не гляжу, деньги дал — и пошел.
