В то же время другое естественое стремление Человечества к расширению сферы познания наталкивалось в лице иероглифического письма на определенную окаменелость форм. В рамках всего Человечества борьбу с консервативностью форм как бы вела фонетическая письменость, обеспечивая конкретному человеку необходимую постижения Мира. Люди, проживая в едином и цельном мире, общаясь между собой, создают условия, в которых образный и логический языки, сталкиваясь через переводчиков, взаимно друг друга дополняют.
В этой условной борьбе двух противоположных письменностей для каждого конкретного человека, живущего в конкретное историческое время, в конкретном уголке земного шара и пользующегося конкретным фонетическим или иероглифическим языком, есть свои утраты и приобретения. Приобретением можно считать большую широту охвата явлений окружающего мира, утратой — потери понятийной нагрузки слов, извращение самих понятий, что неизбежно сопровождается дроблением сознания человека, т.е. утратой в какой-то мере целостности его мировосприятия. При этом снижается уровень глубины постижения явлений того же самого мира. Эти противоречия естественны, ими движется саморазвитие мысли, и оно предусмотрено самой природой в особом устройстве человеческого мозга, о котором сказано выше. Левое и правое полушария мозга благодаря наличию обратных связей взаимно контролируют друг друга и обеспечивают гармоническое развитие как отдельного человека, так и Человечества в целом. Так природа на основе саморазвития разрешает это естественное противоречие, причем разрешает созидательно в интересах всего Человечества.
Пушкин был не абстрактным, а конкретным человеком, жил и творил в конкретное историческое время на земле России и пользовался конкретным фонетическим языком — русским. Как же ему удавалось в своем творчестве преодолевать ту односторонность, которая неизбежно сопутствует человеку, пользующемуся фонетическим письмом? Что нас более всего поражает в его творчестве? ОБРАЗНОСТЬ! Чтобы создавать творения, а не поделки, необходимо владение основными законами гармонии. При богатстве русского языка его возможности в охвата всего многообразия явлений мира действительно уникальны. Но творения Пушкина поражают своею глубиною. Чем же она достигалась? СИМВОЛОМ! Причем символика Пушкина имеет поразительно широкий спектр, т.е. он свободно оперирует всеми типами символов: философским, художественным, мифологическим, религиозным и научным. В диалектическом сочетании этих типов символов с аллегорией, художественным образом, метафорой, типом и мифом и кроется тайна соразмерности ширины и глубины постижения Пушкиным явлений мира, удивительной гармонии, законченности и цельности его произведений. Пушкин словно с одинаковым успехом владел не только фонетической, но и иероглифической письменностью. Те, кто знаком с тетрадями его рукописей, обнаружат в них то, чего нет ни у одного художника слова, начиная с Гомера, — знаменитые по изяществу и живости его рисунки. Это и есть образы-иероглифы. Они сохраняют глубину понятий и доступны не каждому. С их помощью Пушкин одновременно писал иероглифами-рисунками, переводя их в привычный читателю и ему как творцу язык фонетический, логический, но при этом образы-символы уже жили своей собственной жизнью. При этом вечно стремящийся к истине разум, бесконечно расширяя круг понятий о явлениях мира, словно приобретал универсальный инструмент для более полного отображения соразмерной ширины и глубины этих понятий. Видимо, это обстоятельство имел в виду Пушкин, когда в номере третьем «Современника» краткой статьей «Об обязанностях человека» заметил: «Разум неистощим в соображении понятий, как язык неистощим в соединении слов. Все слова находятся в лексиконе… мысли же могут быть разнообразны до бесконечности» (Ист.6, с.472). Так рождался образно-логический язык, неповторимый язык гармонии Пушкина.
Овладев тайнами гармонии, поэт овладел тайной вечности своих творений. Многим иностранцам непонятна наша любовь, наша приверженность, наше восхищение языком Пушкина. Переведенный даже самым искусным переводчиком на любой другой язык — фонетический, или иероглифический — он утрачивает какие-то свои особенности, оттенки. Он перестает быть языком образно-логическим, а пушкинские творения становятся либо французскими, либо японскими. В каждом народе есть свои мастера слова, а сравнение идет по вершинам. На это обстоятельство обратил внимание русский поэт и писатель В.Набоков. «Пушкин, или правда и правдоподобие». Вынужденный покинуть Россию во времена революционных потрясений, он, видя равнодушие иностранцев к творениям Пушкина на английском языке, решил исправить положение, т.е. заняться переводами пушкинской поэзии. Казалось, само Провидение представило тот самый случай, который мог бы доказать несостоятельность всего вышеуказанного, — Набоков к тому времени был уже признанным поэтом и писателем на языке англичан. Но… ничего не получилось, по собственному признанию Набокова: «Определенно наш поэт не привлекает переводчиков… как только берешься за перо переводчика, душа этой поэзии ускользает, а у вас в руках остается только маленькая золоченая клетка» (Ист.33). Другими словами, Набоков признает, что Пушкин ловко надул «культурных посредников» — переводчиков. Ведь он не дал ни одному из них хорошо заработать на своем творчестве. Согласитесь же, что такой талант не может не вызвать зубовного скрежета у «скупых рыцарей». Вот почему переводчики — эти «подставные лошади просвещения», по образному выражению Пушкина, — "" переводить его — он не поддается, «птичка» улетает, а за пустую, хоть и золоченую клетку читатель платить не желает.
Чтобы переводить на другие языки творения Первого Поэта России, переводчик прежде всего должен научиться образно-логический язык Пушкина. Сам Пушкин никогда прямых переводов не делал, хотя в совершенстве владел французким, неплохо знал английский, немецкий, итальянский, латынь, греческий. Читал на испанском и на других языках. Он не подражал другим поэтам, а ставил себе планку выше и поднимался в СОтворении на новую высоту постижения тех явлений мира, которые были схвачены и отображены другими поэтами всех времен и народов. Так создавался язык Пушкина, так обогащался им великий русский язык.
Неудивительно, что многие современники не могли подняться до Пушкина, и его «Домик в Коломне» был «принят за признак конечного падения нашего поэта» (Ист.9, с.452). Словно предчувствуя это, Пушкин 2 октября 1830г., т.е. за три дня до завершения первых 11 строф «Домика в Коломне» принимается за статью «Критические заметки», в которой он раз и навсегда хотел объясниться со всеми критиками, как современными, так и будущими. Эта статья была последним толчком к созданию «Домика в Коломне», ибо работая над ней (а работа с перерывами продолжалась вплоть до 1831г.), он понял тщетность такого объяснения на общепринятом в те времена да и сейчас языке формальной логики и потому в самом начале статьи обращается к языку символов и образов: "У одного из наших известных писателей спрашивали, зачем не возражает он никогда на критики. — Критики не понимают меня, отвечал он, — а я не понимаю критиков. Если будем сердиться перед публикой, вероятно, и она нас не поймет, и мы напомним старинную эпиграмму:
Глухой глухого звал на суд судьи глухого.
Глухой кричал: «Моя им сведена корова!» -
Помилуй! возопил глухой тому в ответ:
Сей пустошью владел еще покойный дед!
Судья решил: "Почто идти вам брат на брата?
Не тот и не другой, а девка виновата!"
(Ист.2, с.268-269)
Вот почему Пушкин, «не сердился и молчал», когда «Домик в Коломне», «почти всеми был принят за признак конечного падения нашего поэта». Именно в этой статье он обронил по поводу публики и критики: «К несчастию замечал я, что по большей части мы друг друга не понимали». Беда критиков-современников Пушкина состояла в том, что "" и подлинный Пушкин были разного уровня миропонимания.
Не намного выше оказались и мои современники (см. Примечание к «Домику в Коломне» Томашевского). Таким образом каждый новый «пушкинист» изо всех сил стремился опустить Пушкина до уровня своего миропонимания и мало кто стремился подняться до уровня миропонимания Пушкина. А ведь предвидел и это наш поэт, когда в письме А.П.Вяземскому в сентябре 1825 года писал: "Он (речь идет о Байроне: авт.) исповедовался в своих стихах, невольно увлеченный восторгом поэзии. /…/ Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могучего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Врете, подлецы: он и мал, и мерзок — не так, как вы — !" (Ист.7, с.137). Вот это-то "" и есть то самое, непреодолимое для многих пушкинистов, ибо идут они от понимания своего "Я" к поэту, а не от Пушкина к пониманию своего "Я". Чтобы преодолеть это пресловутое «иначе», необходимо пройти хотя бы курс обучения "которая, возможно, позволит обрести «ключи» постижения тайн языка Пушкина, составляющего основу его творчества.
