Напомнил мне почему-то этот фильм, по аналогии, грандиозный золотокупольный храм, возведённый здесь же в Екатеринбурге на месте гибели царственных великомучеников, там, где был старательно стёрт с лица земли тогда ещё коммунистом Ельциным дом инженера Ипатьева. Та же тяжеловесная помпезность и стилевая эклектика, тот же бездушный холод, веющий от серого камня сводов и стен, то же пустопорожнее и, попросту говоря, ненамоленное "виртуальное" пространство, духовный вакуум в границах серого бетона и асфальта. Таким же холодом и сусальной показной роскошью веет и от московского новостроя на Волхонке, разве что купола здесь впопыхах покрыты чем угодно, только не настоящим золотом. Видно, в Уральской столице городской голова и подрядчики воруют всё же поскромнее, не то чтобы "страха иудеиска ради", а вроде как опасливо, со стыдливой оглядкой. Располагается, кстати говоря, екатеринбургский храм и поныне на улице Свердлова, в двух кварталах от её пересечения с центральным проспектом Ленина. Вот такая, как говорится, "ирония судьбы, или с лёгким паром". Саркастическая ухмылка истории. Памятник повешенным на улице имени намыленной верёвки. Мемориал жертвам по адресу "бульвар живодёров". Вот в таком королевстве кривых зеркал поныне и живём, умираем, молимся о хлебе насущном, рожаем детей, празднуем 1-е мая и 7-е ноября, прогуливаемся по Красной площади мимо мавзолея…
Прямо под ногами у прохожих, там, где высится екатеринбургский храм, помню ещё как-то нелепо притулившуюся к земле небольшую мемориальную доску с надписью: "На этом месте в ночь на 17 июля 1918 г…." Рядом — крохотный букетик засохших полевых цветков. Зато на фасаде самого храма — огромная растяжка-реклама концерта заезжей московской знаменитости, известного оперного певца, выступавшего вместе с большим церковным хором. Назывался концерт просто и величественно: "Боже, царя храни!". Есть в жизни минуты, когда весь абсурд и всю тщету земного бытия ощущаешь как-то нестерпимо горестно и ясно, особенно остро.
Отчего же всё-таки, подумалось мне, разрекламированный голливудский "блокбастер" на сакраментальный библейский сюжет получился столь механистически холодным, прямолинейно иллюстративным, художественно убогим и бесчувственным, как, впрочем, и всё, что снимается по ту сторону Атлантики не только на исторические, но и на любые иные темы? Отчего какой-нибудь малобюджетный, без всяких компьютерных ухищрений снятый, "простой" и старый, пусть даже чёрно-белый фильм из кинематографической классики трогает душу сильнее и глубже, чем все эти алгебраически, рассудочно вычисленные "крупные" и "общие" планы, громоздкие декорации, потоки бутафорской крови, обилие массовых сцен, помпезная многозначительность и костюмная роскошь? Столько технологических и производственных усилий, такое обилие светотехники и людей, дорогостоящего реквизита, грима, париков, мелких деталей и подробностей быта, скрупулёзно выстроенные диалоги на арамейском языке, о котором ныне имеют приблизительное понятие лишь несколько узких специалистов-языковедов — и всё, как вода в песок, как "в одно ухо влетело, в другое вылетело" — мимо души, мимо сердца, мимо сострадания и сочувствия. Чем, хорошо бы в точности знать, подлинное произведение настоящего искусства отличается от своего подобия, от имитации, от грубо и по-ремесленному сработанного суррогата? Почему "Дама с горностаем", портрет Жанны Самари или "Неизвестная" Крамского — безоговорочные, близкие каждому сердцу шедевры, а "Портрет жены" художника Шилова — всего лишь псевдоклассическая стилизация под "изячную жизнь", аляповатый цветистый лубок, годящийся разве что для оформления "подарочных" конфетных коробок? Почему от флорентийских или венецианских палаццо, от Петергофа или площади Зимнего дворца, от панорамы Кремля, от похожих на застывшие в камне сновидения творений Гауди захватывает дух, а гигантские архитектурные циклопы "сталинского ампира" или нынешнего "Донстроя" лишь безысходно угнетают своей безликостью и пошлостью? Как это так случилось и вышло, что, когда выходили на сцену знаменитые мхатовские старики М.Яншин, А.Грибов, П.Массальский, О.Андровская или А.Тарасова, когда на петербургских подмостках царствовали Н.Черкасов и Н.Симонов, весь зрительный зал тотчас немел, переставал шушукаться и жевать шоколадки, вслушивался в каждое слово, забывал о повседневных тяготах и суете, в слезах, с наивной верой в торжество добра и преодоление горя? А спектакли сверх меры разрекламированного, хваленного-перехваленного записными критиками "Лейкома", раз от разу всё циничнее потакая вульгарным вкусам толпы, вот уже многие годы повергают лишь в зелёную тоску и смертоносную скуку. Почему одиозная Таганка без Высоцкого, Славиной, Демидовой и Филатова на наших глазах превратилась в тривиальный местечковый капустник?
В театре "Современник" в премьерной постановке Н.Чусовой "Гроза" по пьесе А.Н.Островского Катерина с дымящей пахитоской в руках спускается на авансцену с какой-то мудрёной конструктивистской лестницы, ненароком спотыкается на одной из нижних ступенек и, чуть ли не чертыхаясь, невнятной скороговоркой произносит: "Отчего люди не летают так, как птицы?.." Зычный смех, телячий (по другому не скажешь) восторг в зрительном зале. Во МХАТовской постановке "Тартюфа" той же новомодной режиссёрши исполнитель главной роли народный артист Табаков появляется на сцене в арестантской робе и, разухабисто, по-дилетантски кривляясь, скрипучим "мультяшным" голосом кота Матроскина с пошловатыми ужимками весело пародирует классические монологи Мольера. И снова тот же громогласный, оглушительный гогот толпы, будто на телепрограмме "Аншлаг", те же восторженные дифирамбы критиков. А, собственно, и зачем напрягаться, вникать в театральную историю пьесы, пытаться передать дух эпохи и глубину художественного замысла, задумываться о жизни и судьбе великого комедиографа? Времена Эфросов и Товстоноговых давно миновали, да и Станиславский с Булгаковым почти сброшены с "парохода современности". Нынешний зритель, по замыслу Чусовых и Серебренниковых, не должен размышлять, не должен (или уже не способен) испытывать потрясения, ощущать душевный дискомфорт, по-настоящему плакать или искренно смеяться. Он призван развлекаться и потреблять, т. е., попросту говоря, бездумно и послушно жевать ту театрально-капустниковую жвачку, которую ему всё настойчивей, всё агрессивнее навязывают под видом "экспериментаторства", "новых прочтений классики", "нового театрального языка". Когда душа ни о чём не болит и ни перед чем не трепещет, ни в чём не сомневается и ничего не взыскует, ни от чего не отрекается и ничему возвышенному не служит, да и сказать собственно нечего, тогда и приходится гримасничать, нервно кривляться, жонглировать словами и мизансценами, уродовать замысел и переиначивать текст, изо всех сил изобретать такую низкопробную "развлекуху" или площадной балаган, которые не то что не возвышают и не потрясают (об этом нынче приходится только мечтать), а всего лишь услужливо потакают маргинальным инстинктам толпы, веселят циников и невежд, попросту и незамысловато щекочут нервы. Вся эта широко разрекламированная и щедро оплаченная меценатами-спонсорами художественная самодеятельность, вся эта якобы "экспериментальная", махровая театральщина в итоге совершенно вытеснили со сцены некогда знаменитый своими традициями русский театр, главными достоинствами которого всегда были совестливость, глубинное психологическое переживание, "вживание" в судьбу человека, а не "персонажа", сострадание и сочувствие самым униженным, падшим, несчастным и оскорблённым в своём достоинстве. Нам же нынче предлагается сплошь ёрническое зубоскальство, дешёвый мюзик-холльный канкан с задиранием юбок или жалкое неврастеничное лицедейство. За последние полтора десятка лет, побывав почти на всех громких московских премьерах, даже и не вспомню после спектакля в театральном фойе просветлённых, живых, человеческих лиц со слезами на глазах. Не помню, чтобы хоть кто-нибудь не рвался в антракте побыстрей в буфет, а после спектакля в гардероб, чтобы хоть кто-то, выйдя из театра, остановился, самоуглублённо помолчал, в волнении закурил, забыл про свой свиристящий "мобильник", погрузился в раздумья, хотя бы на короткий миг отстранился от повседневной суетни и мертвящего душу быта.
ЧТО ЖЕ ДАЛЬШЕ? А ДАЛЬШЕ ВСЁ ТЕ ЖЕ "наивные", или "проклятые" (как кому угодно) вопросы, которыми невольно задаёшься, размышляя не только о современном театре, но и о любой другой области искусства, будь то литература, музыка или кинематограф. Почему, скажем к примеру, "трагические листы" Вен. Ерофеева или вроде бы незамысловато-простодушные, светлые и прозрачные, как лесной ручей, рассказы Ю.Казакова будоражат, ранят и переворачивают душу, а так называемая (язык можно сломать) "постмодернистская" проза хоть Вик. Ерофеева, хоть Вл. Сорокина вызывает лишь стойкий рвотный рефлекс? Отчего стихи совсем ещё мальчишки, так нелепо и так безвременно погибшего екатеринбургского поэта Б.Рыжего впервые за последние годы нежданно-негаданно изумляют свежестью, лиризмом, потаённой нежностью и чистотой чувств, а от "концептуального" стихоложества кедровых-рубинштейнов (и иже с ними) безысходно и за версту несёт мертвечиной, затхлой словесной плесенью? Ну что такого необычайного, в конце концов, есть, по большому счёту, в катушках обыкновенной целлулоидной плёнки под названием "Дорога" или "Ночи Кабирии", "Мои ночи прекраснее ваших дней", "Ромео и Джульетта" (Дзеффирелли), "Рассекая волны", "Сталкер", "Баллада о солдате", "Живёт такой парень", да хоть бы и в "Весне на Заречной улице" или в "Трёх тополях на Плющихе", что, сколько их ни смотри, всё так же, по-прежнему щемит душа, подступают слёзы, веселится и болит сердце? Ведь в одном только взгляде "таксиста" О.Ефремова из "Трёх тополей", когда он ждёт свою случайную пассажирку рядом со старенькой "Волгой" столько "простой" человеческой судьбы и боли, смирения и отчаяния, столько нежности и горя, и тоски по несбывшемуся, сколько не ощутить и не увидать в тысячах и тысячах голливудских, да и наших современных "сериальных" кинодешёвках. Только что по центральному телеканалу с шумом и помпой прошла "Московская сага". Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из нормальных, не оболваненных рекламой зрителей досмотрел до середины хотя бы одну только серию. Ходульные, маловразумительные, взятые с потолка характеры и сюжеты, вымученные диалоги, какая-то патологическая ненависть к недавнему историческому прошлому собственного отечества. Эдакий запоздалый и жёлчный плевок в советскую власть из окна своей арбатской, или теперь уже, кажется, нью-йоркской квартиры. О честном, вдумчивом и объективном отношении к самим историческим личностям, событиям и фактам нет и речи. Всё — сплошь наглое, злобное, бесстыдное враньё, мутная мешанина из досужих домыслов, сплетен и бородатых "политических" анекдотов. Корпеть в библиотеках, изучать архивы и свидетельства современников, их мемуары или пожелтевшие от времени письма? Много чести для нашего обывателя, не говоря уже о не шибко исторически грамотной молодёжи. Пусть себе постигают "сталинский культ" по бездоказательным и лживым измышлениям Аксёнова или пресловутым "Детям Арбата", а историю Отечественной войны по бездарнейшим и пошлейшим "Приключениям Чонкина". Иваны не помнящие родства — тут с войновичами приходится согласиться — конечно, и не заслуживают иной участи. И вот ведь что удивительно — откроешь, чтобы перечитать, хотя бы "Колымские рассказы" В.Шаламова, отсидевшего (в отличие от вполне благополучного Аксёнова) двадцать лет в ГУЛАГе, но ведь даже здесь, в этой кровоточащей, честной и горестной прозе нету почему-то ни патологической "диссидентской" злобы, никакой ненависти или мстительности за безвинно погубленную жизнь. Почему? Да просто иная природа писательского дара, иная, человеческая, а не насквозь продажная совесть, светлая и неозлобимая душа, а не мелкая и злопамятная душонка. Там, где нету ни кротости, ни скорби, ни любви, ни веры, ни мерцающей тайны, ни просветляющего смирения, ни сострадания — там нет и художественности, нет правды, нет никакого искусства.
