Внимательно изучались письма представителей российского общества в ходе войны 1812 года. Например, вскрывалась переписка иркутского гражданского губернатора Н.И. Трескина с сибирским генерал-губернатором И.Б. Пестелем, управлявшим краем из столицы; графа А.И. Маркова и его доверенного лица, надворного советника Кристина; будущего начальника Главного штаба И.И. Дибича и И.Б. Тизенгаузена и т. д. Практически никто не мог быть уверен в неприкосновенности своей переписки. Так, А.А. Аракчеев 1 октября 1812 года получил от санкт-петербургского почт-директора Н.И. Калинина два вскрытых письма графа Ф.В. Ростопчина. Финляндский почтмейстер из Або (Турку) пересылал министру внутренних дел О.П. Козодавлеву в переводе на русский язык выписки из «писем политического характера»[1276]. К некоторым письмам и выпискам, передаваемым императору, Козодавлев делал свои примечания. Так, передавая ему письмо графа А.И. Маркова к Кристину от 7 июля 1812 года, министр отметил, что письмо содержит прокламацию Наполеона, которая была напечатана в иностранных газетах, не допущенных в Россию. Поэтому он видел две возможности: «письмо… можно предать огню или же поелику оно не важно, можно отдать по надписи [по адресу]». В результате письмо, как заметил Н.К. Шильдер, «осталось в делах по перлюстрации и никогда не попало в руки Кристину»[1277].
Перлюстрированные письма из армии свидетельствуют о высоком патриотизме офицеров и генералов, о недовольстве отступлением главных сил русской армии, о силе врага, об ожесточении крестьян, возмущенных поведением непрошеных гостей. Ротмистр Изюмского гусарского полка и будущий генерал-лейтенант Лев Нарышкин писал 1 августа отцу, князю А.Л. Нарышкину: «…стоим уже четвертый день… между 1‐й и 2‐й армиями… патрули их [французов] делают разные насильства и мерзости нашим жителям, а особливо ругаются над законом [религиозным], ломают и тычут пиками в образа, и делают конюшни из церквей. <…> После последнего дела, которое мы имели с ними, мужики столь раздражены на этих извергов, что ходя по полю с дубинами убивали раненых, которых они находили на поле»[1278]. В письме командира кирасирской дивизии генерал-майора Н.И. Депрерадовича жене Наталье Павловне от 10 августа из‐под Дорогобужа были отчеркнуты следующие строки: «…и побьем, а все раком назад пятимся, не нравится мне сия метода, особенно Смоленска мне жаль. <…> Этого у изверга [Наполеона] отнять нельзя, что умен столько же, сколько и мерзок».
Поэтому с таким восторгом было принято назначение М.И. Кутузова, состоявшееся 8 августа. Тот же Депрерадович писал жене из Вязьмы 16 августа: «Мы черт знаем, что делаем, движемся 5 верст вперед, а потом 200 назад… князя Кутузова мы ежечасно ожидаем. Дай Бог, чтоб лучше пошли дела наши. <…> Благодарю тебя за присылку копии рескрипта князю Кутузову. Ах! Дай Бог, чтобы он оправдал доверенность и надежду Государя и спас отечество»[1279]. Одновременно офицеры и генералы с гордостью информировали своих адресатов о первых победах. Полковник И.И. Дибич (будущий фельдмаршал и начальник Главного штаба) писал 12 августа будущему мужу своей сестры Б.К. Тизенгаузену о сражении под Клястицами 18–20 июля: «Мы имеем против себя 5‐ть дивизий в двух корпусах. Слава Богу, их довольно расчесали». Командующий 3‐й армией А.П. Тормосов сообщал 5 августа брату П.П. Тормосову о сражении с превосходящими силами противника 31 июля под Городечно: «Наши дрались, как богатыри… Артиллерия наша действовала как нельзя лучше»[1280].
В последующие годы особое внимание уделялось общественным настроениям во время каких‐то чрезвычайных происшествий. Например, в связи с событиями в Семеновском полку 17–18 октября 1820 года за несколько месяцев были перлюстрированы многие десятки писем офицеров (особенно Семеновского полка), гражданских лиц и даже солдат. Среди них письма бывшего санкт-петербургского полицмейстера П.А. Папкова, полковника А.И. Пашкова, княгини К.А. Щербатовой, П.Я. Чаадаева и др. Одной из первых была снята копия с большого письма будущего декабриста, командира роты Семеновского полка капитана С.И. Муравьева-Апостола своему однополчанину, командиру роты штабс-капитану князю И.Д. Щербатову от 19 октября в Москву[1281]. Оценивая это происшествие и реакцию высшей власти, неизвестный писал 19 ноября в Москву бывшему адъютанту А.В. Суворова, сенатору С.С. Кушникову: «Ты пишешь, что прискорбно слышать, что у нас возникает неповиновение! Я скажу напротив: прискорбно, что доводят до неповиновения. <…> Я иного не вижу в этих инсургентах, как три тысячи невинных жертв»[1282]. Некоторые места в перлюстрированных письмах сопровождаются пометкой: «О сем писать [И.В.] Васильчикову [командиру Гвардейского корпуса]»[1283].
Следствием «Семеновской истории» стало военно-судебное дело четырех офицеров Семеновского полка: командира 1‐го батальона И.Ф. Вадковского, капитана 1‐й роты Н.И. Кашкарова, отставного полковника Д.П. Ермолаева и И.Д. Щербатова. В результате этого дела, тянувшегося до января 1826 года, Ермолаева и Щербатова лишили чинов и орденов и перевели рядовыми на Кавказ. Двух других после крепостного заключения (Вадковского — на два с половиной года в Динабургской крепости, Кашкарова — на два года в Бобруйске) перевели в Кавказский корпус, но с сохранением чина. В мае 1827 года Вадковский добился отставки. В 1830 году Щербатов погиб на Кавказе, дослужившись до чина штабс-капитана. Дальнейшая судьба двух других его товарищей неизвестна[1284]. Письма Ермолаева и родных Щербатова о результатах суда также были перлюстрированы и внимательно прочитаны, о чем свидетельствует подчеркивание текста[1285].
Под зоркое око чиновников «черных кабинетов» попадало большое число выдающихся деятелей российской культуры. В 1818 году в результате перлюстрации на Виленском почтамте была снята копия стихотворного послания Александра Пушкина Петру Чаадаеву[1286]. Известно, что весной 1824 года было перехвачено письмо Александра Пушкина из Одессы своему лицейскому товарищу Вильгельму Кюхельбекеру. Поэт, в частности, писал:
Ты хочешь знать, что я делаю — пишу пестрые строфы романтической поэмы — и беру уроки чистого афеизма [атеизма]. Здесь агличанин [так в тексте], глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил. Он исписал листов 1000, чтобы доказать, что не может быть существа разумного, творца и правителя, мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но к несчастию более всего правдоподобная[1287].
Это письмо послужило одной из причин ссылки Пушкина из Одессы в семейное поместье — село Михайловское.
Письма великого поэта перлюстрировались и в последующие годы. Надо напомнить, что, конечно, далеко не со всех перлюстрированных писем снимались копии. Если текст не представлял особого интереса, то письмо просто продолжало свой путь к адресату. Поэтому мы знаем лишь о тех случаях, когда изготовлялся меморандум, т. е. выписка. Известно, в частности, что в марте 1826 года было вскрыто и затем доложено императору письмо Пушкина писателю и другу П.А. Плетневу. Вызванный в том же году из ссылки в селе Михайловском в Москву, с приказанием Николая I явиться незамедлительно, поэт в сопровождении фельдъегеря покидал 5 сентября Псков. В этот день он успел отправить письмо своему однокашнику и другу А.А. Дельвигу. Само письмо не сохранилось, но мы можем судить о его содержании по документам М.Я. фон Фока. Управляющий III Отделением 17 сентября записал: «Пушкин… выезжая из Пскова,… написал… Дельвигу письмо, извещая его об этой новости и прося прислать ему денег с тем, чтобы употребить их на кутежи и шампанское»[1288].
Даже после встречи Пушкина с императором и высочайшего прощения поэта перлюстрация его переписки продолжалась. Была снята копия с письма историка М.П. Погодина от 15 ноября 1826 года к Александру Сергеевичу. Погодин, получивший разрешение на издание журнала «Московский вестник», просил поэта прислать что‐либо из своих произведений для первого номера журнала. Это стало началом целого дела, разраставшегося вплоть до 1828 года. Перлюстрация письма была дана на отзыв Ф.В. Булгарину. И последний, в частности, писал:
