В.К. Арсеньев трогательно заботится, чтобы русские люди, заселявшие Приморье, не искажали насаждаемые им китайские топонимы:
«Весь следующий день был посвящён осмотру залива Владимира. Китайцы называют его Хулуай (от слова «хулу», что означает круглая тыква, горлянка, и «вай» — залив или бухта). Некоторые русские вместо Хулуай говорят Фалуай и производят его от китайского слова «фалу», что значит пятнистый олень, что совершенно неправильно» (Там же, стр. 160).
Там же на стр. 165: «Название Тапоуза есть искажённое китайское слово «Да-пао-цзы» (т. е. Большая лагуна)».
«Река Тадушу почему-то называется на одних картах Ли-Фуле, на других — Лей-фын-хэ, что значит «Удар грома». Тазы (удэхей-цы) называют её Узи. Некоторые ориенталисты пытаются слово «Тадушу» произвести от слова «Дацзы» (тазы). Это совершенно неверно. Китайцы называют его Да-цзо-шу (т. е. Большой дуб). Старожилы-китайцы говорят, что дуб этот рос в верховьях реки около Сихотэ-Алиня. Дерево было дуплистое, и такое большое, что внутри его могли свободно поместиться восемь человек. Искатели женьшеня устроили в нём кумирню, и все проходившие мимо люди молились богу. Но вот однажды искатели золота остались в нём ночевать. Они вынесли кумирню наружу, сели в дупло и стали играть в карты. Тогда бог послал жестокую грозу. Молния ударила в дерево. Разбила его в щепы и убила всех игроков на месте. Отсюда и получились два названия: Лей-фын-хе и Да-цзо-шу, впоследствии искажённое» (Там же, стр. 167, выделено мной. — О.Г.).
И т. д., и т. п. на страницах всех произведений легендарного Владимира Клавдиевича.
Штабс-капитан, слава Богу, оставил в покое топонимы «Амур», «Уссури», «Сихотэ-Алинь», Бикин, Пидан, Манзовка и ещё два-три. Может, Арсеньев видел в тайге развалины грандиозных китайских пагод, обвитых лианами дикого винограда, подобных полуразрушенным дворцам в джунглях Индии и Камбоджи? Или на Сихотэ-Алине он открыл пещеру, набитую старинными китайскими рукописями? Или спотыкался о надгробия заброшенных китайских кладбищ? Ничего такого он нигде не встретил. Тогда зайдём с другой стороны. Прибывший в Приморье для продолжения службы Арсеньев не слыхивал об угрозе его отторжения со стороны Китая? Может быть. У меня в руках доклад «Русское дело на Дальнем Востоке» Спиридона Дионисовича Меркулова. Того самого, который в мае 1921 г. возглавил последнее Временное Приамурское правительство. С 1901 по 1912 гг. он — известный публицист, автор более 100 работ о Дальнем Востоке. Китайцев он сравнивал со «сладкой чумой». 10 марта 1912 г. свой доклад «Русское дело на Дальнем Востоке» Меркулов зачитал во дворце Его Императорского Высочества Их Императорским высочествам Великим князьям Александру Михайловичу и Сергею Михайловичу в присутствии приглашённых Его Императорским Высочествам лиц:
«Ко мне обращались за советом, стоит ли браться за предприятие, затевать которое возможно лишь, если мы не потеряем Дальнего Востока? Положа руку на сердце, по совести и убеждению, я не мог советовать этого делать, пока не определилось, что правительство примет ряд мер к удержанию экономически уже отваливающегося края.
В то же время среди китайского населения в русском крае, в Маньчжурии воскресает идея, крепнет убеждение, что Приамурский край должен принадлежать Китаю. То же, по словам бывшего посланника в Китае, происходит и там. Ему, посланнику, открыто говорили, что Россия захватила этот край, пока Китай был слаб, что край этот — китайский. Это сознание китайцев проглядывает и в их резко изменившемся отношении к нам — русским. Одним словом, если нет открытых угроз, скрытые уже имеются. Нельзя не считаться с отрицательным значением такого убеждения в крае и Китае.
Мне кажется, нет нужды доказывать, что надеяться в XX столетии легко удержать только штыками отдалённую пустынную окраину, граничащую со всё более и более крепнущими соседями в течение долгого времени — невозможно. Мне кажется, трудно удержать, защитить окраину, всё более и более окружаемую теми, от кого её придётся защищать, но всё более порабощаемую ими экономически. Мне кажется, что сделать это без культурной, экономической, национальной связи окраины с центром невозможно.
Ваши Императорские Высочества и Милостивые Государи, я ни минуты не сомневаюсь, что если дело пойдёт так, как оно шло здесь с 1898 года, без всякой войны Россия, в конце концов, вынуждена будет отказаться от Приамурья. Недаром умные, практичные китайцы-купцы, когда заводишь с ними речь о возможности войны с Китаем, говорят:
— Зачем наша воевай, русский шибко хорошо. Его много китайский люди деньги давай.
По словам умного китайца в Чифу — хорошо, когда в Приамурье усиливаются казённые работы, а Маньчжурия заселяется и богатеет, потому что русские выбрасывают много денег. В этом отношении, в смысле поддержания развития русских экономических и колонизационных интересов в Приамурье, мы летим в пропасть. Это ясно будет из сравнения Приамурья в 1891 году с Приамурьем в 1910 году и при сопоставлении успехов наших с успехами Северной Маньчжурии за этот же период времени.
Население края в 1891 году (я имею в виду русское население, включая всех русских подданных) равнялось 130.000 душ. К 1910 году, не считая войск, оно возросло до 620.000 душ. Количество же китайцев в русском крае, не достигавшее в 1891 году 20.000 душ, к 1910 году возросло по самым осторожным подсчётам до 250.000. Население Северной Маньчжурии, не достигавшее в 1891 году 1.700.000 душ, к 1910 году возросло до 4.000.000 душ. В одной только Хейлуцзянской провинции оно увеличилось с 400.000 до 2.800.000 душ.
Разве это не жалкие результаты колонизационного дела в Приамурье, принимая во внимание русские расходы на него, по сравнению с колонизационными успехами в Маньчжурии, на которые китайское правительство само не затрачивало и не затрачивает ни копейки»[26].
Надо полагать, В.К. Арсеньев почитывал в газетах статьи С.Д. Меркулова.
Высказывали тревогу и другие известнейшие в то время люди:
«Сколько обитало на территории русского Дальнего Востока незаконно проникших китайцев, корейцев, японцев, никто не считал. Чехов писал в 1890 г. из Благовещенска в Петербург А.С. Суворину: «Китайцы начинают встречаться с Иркутска, а здесь их больше, чем мух…»
«Гнездились» они в основном в глухой тайге, но и в городах их было достаточно. По переписи конца XIX века во Владивостоке проживало немногим больше 29 тыс. человек, и среди них числилось более 10 тыс. китайцев, 1360 корейцев и 1260 японцев. Побывавший на Дальнем Востоке норвежский исследователь Фритьоф Нансен сообщил, что в 1910 г. население города насчитывало 89 600 человек, из них русских — 53 тысячи, китайцев — 29 тысяч, корейцев 3200 и 2300 японцев»[27].
Прекрасно знать о складывающейся ситуации и при этом напяливать китайский топонимический «презерватив» на русские территории — это ли не парадокс?
А вдруг Арсеньев, подолгу пропадая в экспедициях, в самом деле плохо представлял себе «Русское дело на Дальнем Востоке»? Однако вот, что писал он сам:
«”Как казаки в Запорожскую Сечь, так и в Уссурийский край шли китайцы (сравнение совершенно некорректное. — О.Г.), — напишет Арсеньев в своей книге. — Это были или преступники, которые спасались от наказаний и бежали из своего государства, или такие, которые не хотели подчиниться законам империи и желали жить в полнейшей свободе на воле».
Китайцы перебирались за Уссури и Амур из Сунгарийского края, куда из центральных районов Поднебесной ссылались преступники. Не знавшие семейного очага бродяги, «всякого рода негодяи, подозрительные личности, беглые и тому подобный сброд». Русских, добавляет автор, «они считали вассалами и требовали от них дани”. Вот с кем предстояло встречаться в тайге арсеньевским экспедициям, которые называли Амурскими (хотя проходили они в Уссурийском крае)»[28].
Возникает уместный вопрос: откуда Арсеньев черпал китайские топонимы на незнакомой местности? Сам он их сочинять не мог, поскольку не знал китайского языка. Приходится предположить, что путешественник интересовался названиями у промышлявших в уссурийской тайге бродяг-китайцев («хунхузов»). Так оно, вероятно, и было. Факт остаётся фактом: Владимир Клавдиевич, шествуя по русской земле, пренебрёг возможностью спрашивать названия конкретных объектов природы у русских же людей: у переселенцев, у казаков, без малого пятьдесят лет осваивавших край, у старообрядцев, устремившихся сюда после «реформ» 1666-го в РГПЦ. Кроме того, он. как путешественник-первопроходец мог лично именовать местность таким образом, чтобы топонимически она была привязана к Центральной России. В сходной ситуации западноевропейцы, нанося на карту новые земли, дублировали названия родных городов, рек или шли в ход имена католических святых.
