Корнила Ильич, ты мне сказки баял,
Служивый да ладный, вон ты каков!
Кружилась за окнами ночь, рябая
От звёзд, сирени и светляков.
"Рассказ о деде" – начало зрелости Павла Васильева. Удивительно ранней – в 19 лет! И, что ещё удивительнее – ясно и трезво им понятой, вполне осознанной.
Поразительнее всего – когда, в какой час пришёл в русскую литературу Васильев. Только что отцвёл, как цветок неповторимый, Есенин; загорчил и умолкнул для читателя нарядный и сладковато-лубочный сказ Клюева; исчез в подполье вынужденной публичной немоты забредший в лесные причуды и языческий морок Клычков; – и чистое поле русской поэзии заросло буйным чертополохом всяких Бедных-Безыменских-Красных-Жаровых-Светловых и прочих строчкогонов. И тут земля выдохнула из сибирских степей, гор и лесов поэзию Павла Васильева – как очищающую воздух могучую грозу, как освежающий ураган, разом сметающий с пути в стороны всю эту словесную дурнину.
Это случилось как раз перед раскулачкой – расправой над лучшими земледельцами. Сталин считал коллективизацию вторым Октябрём и провёл её жесточайшим способом, который ещё в первые годы революции предложил его политический противник, а потом и враг – Троцкий. В России, крестьянской стране, власть по сути уничтожала крестьян – народ Креста, как они сами себя назвали, вытравляла его дух, веру, свободу, обычаи. А значит – обрекала на смерть и русский язык, культуру, словесность.
Поэзией Павла Васильева русская земля словно бы захотела побаять напоследок, поговорить на своём природном языке, а вольное наше крестьянство, перед гибелью, – отпеть само себя своим голосом, родной песней…
Что такое поэт?
Это песня, которая из него рвётся наружу.
Песня как воздух, что переполняет лёгкие, как кровь, что бьётся в жилах, как радость и беда, которые ни за что не сдержать в себе. Песня это душа, отверстая миру, людям, небу, звёздам.
Поэт поёт, как дышит; всё на свете его пронзает и ранит: и счастье, и горе – и песня вырывается и льётся из него, как кровь.
Поэт – это стихия, не подвластная ни окружающему миру, ни себе самому, – ей суждено отбушевать и осуществиться несмотря ни на что на свете, по никому не понятному закону, который мы, не найдя лучшего определения, называем волей небес.
Тут, пожалуй, надо сказать пару слов о стихотворцах и поэтах, ибо это далеко не одно и то же.
Стихотворцы разумны, рационалистичны – поэты стихийны.
Стихотворцы держатся на цепкости и мастерстве – поэтов возносит вдохновение, природа которого не связана с человеческой волей.
Стихотворцы живут в пределах земных температур – в поэтах сквозят энергии космоса (гений).
У стихотворцев век короток (часто оканчивается и до физической смерти), а поэты живут в веках, и "радиоактивность" их стихов не убывает. Или, иначе, век стихотворца – собственный, а век поэта – век языка-народа (а то и в мёртвых языках живут).
И главное, чем отличаются стихотворцы от поэтов: первые пишут просто стихи – вторые неведомым образом запечатлевают в стихах поэзию.
Стихотворцев – тьмы, и тьмы, и тьмы; поэтов – совсем немного.
По стихам их узнаете их.
Павел Васильев был – поэтом.
Дала мне мамаша тонкие руки,
А отец тяжёлую бровь…
Автопортрет точен, но, конечно, это образ.
"Тонкие руки" – это любовь к стихам, к слову, к песням, что перешла ему от матери, Глафиры Матвеевны; "тяжёлая бровь" – это сильный ум, непокорный, прямой и смелый норов, доставшийся Павлу по наследству от отца, Николая Корниловича.
Так соединились в нём неразрывно два начала: лирику и эпос дала Павлу Васильеву судьба. Напевам – лёгкость и ярость, взгляду – дымку и зоркость, стихам – акварельную нежность и сочную прямоту.
"Песни – мои сёстры, а сказы – братья…" – это ведь ненароком вырвавшееся признание в том, что не им самим рождены стихи, а с ним они родились на свет.
Павла Васильева несла поэтическая стихия редкой мощи и в напоре своём ворочала глыбами поэм, выбрасывала на берег алмазы и самоцветы лирики. Но было в том потоке и немало сора – стишков-однодневок, рифмованных лозунгов, эмоциональной невнятицы и прочих пузырей и пены.
…А ведь уже в двадцать лет он взлетал в лирике к настоящим высотам!
Вот мы идём с тобой и балагурим.
Любимая! Легка твоя рука!
С покатых крыш церквей,
казарм и тюрем
Слетают голуби и облака…
Закат плывёт
в повечеревших водах,
И самой лучших из моих находок
Не ты ль была? Тебя ли я нашёл,
Как звонкую подкову на дороге,
Поруку счастья? Грохотали дроги,
Устали звёзды говорить о боге,
И девушки играли в волейбол.
Какое чудо! Какая летящая лёгкость дыхания! Словно бы напрямую, в первозданной свободе, вливается в нас волшебное чувство первой влюблённости, искренней, полнокровной и благодарной радости жизни. И Божественный её смысл, как светящееся облачко, летит над строками…
И ещё: кто, кроме молодого Пашки Васильева, мог бы соединить в единой, живой ткани стихотворения эту благовесть листьев тополиных окраинной троицы садов со звёздами, уставшими говорить о боге, и девушками, играющими в волейбол! Тут и земное и небесное, и жизнь и литература, ставшая самой жизнью (как изящно, непосредственно и – на миг – победительно вспоминается вдруг поэту уже давно вошедшее в кровь каждого русского человека лермонтовское "И звезда с звездою говорит…"), – тут само естество и дыхание поэзии…
В любовной лирике, как в любви, не солжёшь: тут поэт идёт по лезвию ножа. Лишь предельная искренность чувства и слова! А коли собьёшься – Муза вмиг отвернётся. Всё на эту тему (какая тема? – сердцевина жизни!) давным-давно пето и перепето – однако Павел Васильев и здесь открывает новое, и здесь он неповторим.
Выпускай же на волю своих лебедей, –
Красно солнышко падает в синее море
И – за пазухой прячется ножик-злодей,
И – голодной собакой шатается горе…
Если всё как раскрытые карты, я сам
На сегодня поверю –
сквозь вихри разбега,
Рассыпаясь, летят по твоим волосам
Вифлеемские звёзды российского снега.
Вершина его любовной лирики, конечно же, "Стихи в честь Натальи" (1934), где как поэт и как человек Васильев сказался с предельной полнотой и силой всех своих чувств, – так вольная река по весне разливается во всей своей могучей широте, отражая в блёстках горячих искр и солнце, и небо, и землю.
Так идёт, что ветви зеленеют,
Так идёт, что соловьи чумеют,
Так идёт, что облака стоят.
Так идёт, пшеничная от света,
Больше всех любовью разогрета,
В солнце вся от макушки до пят.
Здесь Павел Васильев поёт гимн не только любви, женской и земной красоте – это ещё и его понимание жизни, и России, и русского слова, и, в конце концов, поэзии. Чуждый любым декларациям, никогда напрямую не заявлявший о своих, так сказать, эстетических взглядах, он лишь однажды, словно невзначай, промолвил: "Я хочу, чтоб слова роскошествовали, чтобы их можно было брать горстями. Есенин образы по ягодке собирал, а для меня важен не только вкус, но и сытость. Строка должна бить, как свинчатка".
Помнится, читал я в чьих-то воспоминаниях про Ахматову, что она называла лучшим стихотворением о любви в русской лирике "Турчанку" Осипа Мандельштама ("Мастерица виноватых взоров, Маленьких держательница плеч…"). Оно, конечно, дело вкуса, и кто-кто, но Анна Андреевна понимала в этом (и в теме, и в стихах) да и "Турчанка" по-своему замечательное стихотворение. Однако, ненароком подумалось тогда мне, не всё же дышать духами и туманами полуподвала "Бродячей собаки" и гостиной "внеполой" Зинаиды Гиппиус, всем этим замкнутым эстетизированным пространством, с его камерными страстями и аквариумной красотой. А если всё-таки выйти оттуда на вольный воздух! Там небо, и солнце, и ветер – там жизнь. Там идёт и вечно будет идти по улице васильевская "Наталья".
