Кабаки, переулки, закаты…
Мы неверным молчаньем почтим
Нашей молодости раскаты.
Гей, шампанского! Водку несут.
Ничего, наливай до предела!
Мы сегодня покажем, как пьют
За успех безнадёжного дела.
Я бросаю в промозглый туман
Роковую перчатку. Однако
Машинисту последний стакан,
Чтобы поезд летел как собака!
Не грустите, Валерка, Вадим,
Я вернусь знаменитым поэтом.
Мы ещё за успех воздадим,
Шапку оземь и хвост пистолетом!
Кузнецов оказался прав наполовину. Он действительно стал знаменитым поэтом. Но в Краснодар уже не вернулся. Может, это было и к лучшему. Иначе поэт точно быстро бы завял, как Горский и Неподоба.
С Горским Кузнецов познакомился ещё в Тихорецке. Они, кажется, вместе заканчивали школу, хотя находились в разных весовых категориях в прямом и переносном смысле этого выражения. Кузнецов с детства отличался высоким ростом и спортивным телосложением. А Горский всегда производил впечатление болезненного человека. Но у него был очень влиятельный отец, занимавший пост второго секретаря райкома партии. Кузнецов, напротив, очень рано оказался предоставлен сам себе. Его отец погиб на фронте, старший брат после техникума по распределению уехал в Среднюю Азию, сестра, когда закончила школу, поступила в Пятигорский фармацевтический институт. Мать же (она работала администратором в городской газете) одна за всем уследить не успевала. Вот Кузнецов по недосмотру после девятого класса и остался на второй год. Понятно, если б он был каким-то неучем или отпетым хулиганом. А тут всё получилось наоборот: и вёл себя парень прилично, и от учёбы совсем уж не отворачивался, больше того, мог прилюдно, прямо на уроке поправить кого-нибудь из учителей, допускавшего очевидные речевые ляпы. Как говорили, во второгодники Кузнецова записали за врождённое чувство справедливости и за необузданный характер.
Сдружили Горского и Кузнецова стихи. Они оба летом 1959 года записались в литературную группу, созданную при районной газете "Ленинский путь". В своих стихах ребята делились впечатлениями о непростом послевоенном детстве, о романтических походах по Кубани, о первой безответной любви… Не всё у них, конечно, получалось. Два друга были ещё во многом наивны и не всегда свои мысли выражали точно и ёмко. Подкупали их стихи другим – чистотой помыслов. Об этом можно судить хотя бы по газетной полосе, датированной шестым сентября 1959 года, где поместились первые опыты и Горского, и Кузнецова:
Горский писал:
Я видел, на степном кургане,
Где нива золотом звенит,
У берегов родной Кубани
Высокий памятник стоит.
Когда-то здесь в гремящем мраке
Горела степь, закат пылал,
Упал будённовец в атаке,
Чтоб после встать на пьедестал.
Его ласкает тихий ветер,
Над ним орлы весь день парят.
Бушует жизнь. А на рассвете,
Как алый стяг, горит заря.
Но Горский опирался в основном на книжные впечатления. Ту же интонацию ему явно подсказали книги о революции. Кузнецов, напротив, всегда старался отталкиваться от личного, от пережитого. Поэтому его картинка получилась намного сильней и более эмоциональной. Он рассказывал:
В дырах стен небеса голубели,
Рвались мины наперебой.
И когда я лежал в колыбели,
Пел мне песни далёкий бой.
Ветер гладил лицо рукою,
Но заснуть мне было невмочь.
И склонялась не мать надо мною,
А прожжённая звёздами ночь.
Мне пожары шипели глухо,
Грохотали бомбёжки: – Держись!
Я родился в войну-разруху,
Чтоб бороться за мирную жизнь.
Концовка, конечно, получилась чересчур плакатной. Можно было бы обойтись и без лишнего пафоса. Но дорогу Кузнецов нащупал верную. Он сразу стал писать о главном: о родине, о семье, о любви…
Обидно, но в районной газете светлые устремления ребят не оценили. Там всячески пытались настроить их на другой лад. Профессиональные репортёры хотели, чтобы приятели прежде всего воспевали только рабочий класс. Любовная лирика, пейзажные зарисовки, отступления в прошлое газетные зубры не приветствовали. Стоило Горскому принести в редакцию короткое лирическое стихотворение "Окошко", в котором были и эти четыре сточки: "Кто-то живёт и не знает, Что за соседним углом Чья-то любовь коротает Ночь вот под этим окном", как на него тут же публично напустился Игорь Косач. Возомнив себя главным в Тихорецке ценителем поэзии, этот Косач заявил в своём газетном обзоре, что Горский малоперспективен. "К сожалению, – утверждал Косач, – темы труда, общественной жизни в его поэтических опытах ещё не нашли отражения" ("Ленинский путь", 1960, 10 января). Кузнецову повезло чуть больше. Косач даже слегка его похвалил. Он писал: "Как огромную строительную площадку, рисует страну в своём поэтическом воображении Ю.Кузнецов. И от частного эпизода он приходит к образному художественному обобщению. Вот куплет из его стихотворения: "И была одна степь вначале, А теперь корпуса стоят, Здесь сердца рабочих ночами Коммунизма огнями горят". Но можно ли такой похвале было верить? Что говорить об уровне мышления автора поэтического обзора, если он строфы именовал куплетами.
Тем не менее редактор "Ленинского пути" Ф.Авраменко настоял на том, чтобы Кузнецова в начале июня 1960 года послали в Краснодар на краевой семинар молодых писателей, не пожалев перед этим отдать под шесть стихотворений молодого автора две трети полосы. Впрочем, прозаик Виктор Лихоносов в одну из наших встреч осенью 2009 года утверждал, что в Краснодаре превооткрывателем Кузнецова надо считать другого журналиста – ответственного секретаря газеты "Комсомолец Кубани" Игоря Ждан-Пушкина. "Я же помню, – говорил мне Виктор Иванович, – как Ждан-Пушкин всю весну шестидесятого года носился по городу с двумя поэтическими строчками: "И снова за прибрежными деревьями выщипывает лошадь тень свою". "Старик, – убеждал он меня, – согласись, это гениально. Надо выпить". Я соглашался: такого образа в нашей литературе ещё не было. Но кто придумал эту лошадь? Ждан-Пушкин сказал, что стихи написал какой-то парень из Тихорецка, которого он любыми путями решил вытащить в Краснодар на совеща- ние молодых писателей".
Однако чинуши из местной писательской организации тогда были озабочены другим: как ублажить приехавшего из Москвы своего бывшего земля- ка Николая Доризо. Из молодых они взялись продвигать на семинаре лишь Георгия Садовникова (его повесть о войне потом взяли в "Юность") и бывшего командира танкового взвода из Забайкалья Ивана Бойко.
Ждан-Пушкин, огорошенный равнодушием писательской братии к молодым талантам, попытался вопиющую несправедливость исправить хотя бы в газете. Это он своей властью по итогам семинара поставил в номер на 28 июня сразу четыре стихотворения Кузнецова: "Так вот где, сверстник, встретил я тебя…", "Я жил, как все в любви…", "Есть люди открытые, как пустые квартиры" и "Морская вода".
Я не исключаю, что эта подборка очень сильно изменила всю дальнейшую судьбу Кузнецова. Во всяком случае, у него пропало всякое желание возвращаться в Тихорецк. Он вместе с Горским надумал остаться в Краснодаре и подал документы на историко-филологический факультет местного педагогического института. Там, в инсти- туте, друзья впервые столкнулись с Вадимом Неподобой, который был уже второкурсником и тоже с азартом писал стихи.
Вскоре выяснилось, что в судьбах Неподобы и Кузнецова много общего. У обоих отцы были кадровыми офицерами. Только отец Неподобы первое боевое крещение принял ещё в конной армии Будённого. Начало Великой Отечественной войны застало его в Севастополе. По свидетельству очевидцев, Пётр Неподоба, будучи командиром 30-й башенной батареи, сделал первый выстрел по наступавшим немцам. Кстати, его жена долго упорствовала и ни в какую не хотела покидать город русской воинской славы. Её с детьми вывезли из Севастополя уже на последнем морском транспорте.
