В селе Надеждино под звон колоколов восстановленной церкви, куда когда-то приезжала молиться Ольга Григорьевна Аксакова – внучка писателя, именно ей он посвятил сказку «Аленький цветочек», в эти праздничные дни был открыт памятник Сергею Тимофеевичу. Совсем рядом с Домом народного творчества, основанным ради того, чтобы дети не забывали о традициях предков.
– Наконец-то сбылось! – воскликнул скульптор Иван Миско. – Я почувствовал эту землю, я полюбил её. Какая красота! Какие люди! Тот, кто никогда не был здесь, должен побывать.
Много в эти дни говорилось о корнях, без которых не будет ни ярких цветов, ни пышной кроны, о преемственности поколений, о той важной роли, которую играет культура в мирном сосуществовании людей разных национальностей.
Президент Международного фонда славянской письменности и культуры Александр Крутов, выступая на торжественном вечере в городе Белебее, так подвёл итог:
– Много великих людей у нас, и в их честь бывают пышные многодневные праздники с приглашением иностранных звёзд, большие деньги тратятся, а таких душевных, идущих от самого сердца праздников очень мало. Для меня это – как ломоть домашнего хлеба, которым можно наслаждаться. Это не жвачка, которой нас кормят с телевидения. Невозможно зацикливаться только на деньгах: ну ещё одна тысяча, ну ещё один кусок колбасы – а близких людей нет, и ты всё равно одинок. Материальное можно сделать, духовное надо взращивать. Любовь к старине, к предкам, которые создали по’том и кровью великую страну, то, чем мы сегодня пользуемся. И это не только заводы, корабли, самолёты. Это дух – а пока дух силён, человека нельзя одолеть. Убить можно, но душу против воли отнять нельзя. Каждый раз вижу здесь детей, которые поют народные песни, танцуют и, возможно, ещё не понимают, какое богатство и какая любовь достались им, чтобы они передали эту великую любовь своим близким.
Ольга ШАТОХИНА, УФА–МОСКВА
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Литература
Драгоценные нити
СОРОКОВИНЫ
Владимир ХАРИТОНОВ (1940–2010) – переводчик от Бога (Стерн, Филдинг, Томас Вулф, Беллоу, Набоков), чудо-редактор, въедливый комментатор классики. Эпизодически – эссеист, да такой, что Алексей Зверев, работавший тогда в «Вопросах литературы», на моих глазах отчитывал за порыв неофитского ригоризма юную практикантку (уж не Татьяну ли Бек?), посягнувшую на Володины архаические красоты: «Что вы, что вы, голубушка, Харитонова нельзя трогать – у него стиль!» Переполошившись так, будто правили текст не его одногруппника по филфаку МГУ, а по меньшей мере какого-нибудь академика Дживелегова.
Но вот случай, когда к профессиональным заслугам достоинство человека не сводится. Когда жизнь словно берёт реванш у отражений жизни. И человек не вмещается ни в какие определения человека. Глупо ведь сказать о нашем ровеснике Приёмыхове, что он «актёр», хотя актёр-то он лучший в своём поколении. И ещё один «наш человек» Шемякин – не просто и не только художник.
Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон… Мой любимый тезис. Харитонов вторгся в мой мир как самое весомое, самое убедительное его опровержение. Он был гений – всегда уместного слова и жеста, проникнутого взрывным юмором, властного обаяния. Умевший одним словом или поднятием брови извлечь анекдотический корень из любой ситуации. Могший и без каких-либо хохм незаметным претворением обыденности в новеллу зажечь любую компанию. Да так, что мы посреди пира устремлялись вдруг на Ваганьково чокаться с памятником Высоцкому, или неслись в Питер любоваться белыми ночами, или торили по карте дорогу в Ферапонтово.
Шестидесятниками у нас считаются воспеватели Лонжюмо и Казанского университета, да ещё псевдофилософы, метавшиеся от зияющих высот к катастройке, а то и вовсе сводившие счёты с жизнью, потому что, сверившись с любимой марксовой догмой, разуверялись в советской власти.
А реальными-то шестидесятниками были мы, поступившие в шестидесятом во студенты, только-только проводив Пастернака до гроба. То бишь распрощавшись с иллюзиями, которыми не успели обзавестись. Дети «оттепели», измлада равнодушные к любой власти, и кнуту её, и прянику. Искавшие роста сил в любви, дружбе, жадном поглощении шедевров, нами же назначаемых в таковые в итоге запойного чтения. Изрядно притомившись в предшествующие десятилетия, власть тогда ослабила свои щупальца – потом хватилась, да было поздно. Чудесные, дивные ниши были уже найдены нами и даже обставлены – с виду не ахти как, но не без комфорта душевного. Да и материально интеллигентам жилось в те годы не в пример теперешнему жалкому бытию. И на богемный коньячок, и на сбор икон по северным деревням, и на горные лыжи в Цахкадзоре, и на букинистов хватало.
По внутреннему лиризму и защищённости юмором от внешних, «объективных» напастей Харитонов был «типичным героем нашего времени» – как в недавние тогда ещё школьные годы мы писали о «лишних людях». Близкие среде персонажи культовых фильмов того времени («Полёты во сне и наяву», «Осенний марафон») казались списанными с Володи, только какими-то слишком невнятными, бледноватыми по сравнению с нашим балагуром и баламутом с повадками Хамфри Богарта или хичкокова Стюарта. А ведь простой был парень – из самой обыкновенной советской семьи. «Не в болонии», как пел Высоцкий, но лорд лордом во всём.
Кому-то, младым, но сметливо злым карьеристам, мы все и тогда казались людьми ненужными, лишними. Но вот миновало полвека, и от них, нелишних, ничего не осталось: иных уж нет, а те далече. А на вечер памяти Харитонова в Овальный зал Библиотеки иностранной литературы собралось на днях более ста человек из числа былых лишних: один заслуженнее, именитее другого. И каждый говорил о нём как о своём лучшем друге. Герой потому и герой, что в каждом оставляет частицу себя. На всю жизнь врезываясь в самые заветные воспоминания.
Мы познакомились с ним при поступлении в аспирантуру. Взглянули друг на друга набычившись: претендовали на одно место. До петушиных боёв, однако, не дошло; профессор Самарин вовремя добыл дополнительный «целевик». Обеспечив нам мгновенное сближение и дружбу на сорок четыре года.
Очевидное «избирательное сродство» – при всей разнице темпераментов. Всегда особо сближающее совпадение вкусов, уютное обследование забегаловок, нескончаемые разговоры русских мальчиков, взгретые не только сходными взглядами и общей приязнью. Помнится, я сказал тогда одному из «наших», увлечённому своей диссертацией о Прусте: «Да ладно тебе – Пруст, Пруст… Записать бы наши разговоры с Володей Харитоновым и Наташей Старостиной, то куда бы он, твой Пруст, подевался!»
Как-то заглянул ко мне на огонёк один известный пиит-переводчик – «посражаться в шахматы»: видимо, наш общий приятель Юра Кублановский, напев про меня что-то комплиментарное, забыл сообщить, что я всё-таки кандидат в мастера по этому делу, и сражаться с выгодой для себя в системе Союза писателей мог со мной только Женя Храмов. Но уходил он не шахматной побитостью удручённый. А тем, что уж очень всё во мне невпопад для него оказалось: и на немецкий-то я перевожу не кого-нибудь, а Константина Леонтьева, и статей о Личутине написал больше, чем о Битове с Ахмадулиной. «А как же вы тогда дружите с Володей Харитоновым?» – спросил он у вешалки с превеликим недоумением. Бацилла партийной организации и партийной литературы, казалось, понапрасну во время оное прививаемая, дождалась своего часа, вспыхнув ныне с остервенелою силой.
А мы дружили и дружим со «своими» вполне беспартийно. Воздавая литераторам по таланту, не конвоируя их по лагерям. Вспоминается в связи с этим один выпуклый эпизод.
В начале семидесятых было. Вышли мы из «Энциклопедии», где Володя служил после аспирантуры редактором, и двинулись по бульвару к метро. Отыскав по пути, разумеется, заветный подвальчик в глубине дворов, где за небольшую кучку смятых рублей и трёшек можно было добыть по бокалу настоящего армянского коньяка. Благословенные бывали в истории Отечества времена – сказал бы, верно, Веничка Ерофеев, двумя или тремя курсами наш старший товарищ. И так повеселев и взбодрившись, мы купили в начале бульвара свежий номер «Нового мира» и устроились на лавочке близ Чистого пруда. Володя наугад раскрыл бледно-голубую тетрадь, и взгляд его упал на текст, от которого расположенные к чуду глаза его загорелись. То были «Вологодские бухтины» Василия Белова, прочитанные мне им тут же вслух с необыкновенным артистизмом. Впрочем, слово «артистизм» тут нелепое, глупое: кто из артистов способен на адекватное чтение художественного произведения? (Недавно хранительница мурановского музея рассказала мне, как в те же, примерно семидесятые, приезжал к ним в имение артист Михаил Козаков – читать стихи, и кто-то из внуков Тютчева, местоблюстителей, вышел к ним, молодым сотрудницам, на кухню и в сердцах воскликнул: «Убил бы гада!»). Волшебство тут достигалось тем, что было удвоено или утроено мастерством словесника: Харитонов читал так, будто он, как Гоголь, сам сочинял на ходу историю про бедолагу-колхозника и шатуна-медведя, про их внезапную, после распри, дружбу, скреплённую, спасибо сельпо, старинным русским обычаем. Текст по мифологической своей насыщенности, может быть, из ключевых во всей русской литературе. И как был вовремя спущен с небес двум юным якобы западникам, чтобы не теряли связи с тем, без чего пусто жить, – со своим, близким, родным.
