их нет – и не будет!
Без прошлого – вдоль искромсанных сосен –
наколки столетья;
Возмездье-то беды носит и носит
без устали... впредь я...
Тень Гамлета окликать перестану;
по следу Офелий
просыˊпались сквозь чужие страны
«Родные Емели».
О фонарятах
На улицах остыли фонари,
В пустой душе раскланиваться не с кем,
Легко всю пересортицу сотри
Из памяти по убежденьям веским.
По свежеобезличенным мечтам
Шагай калёным обухом разврата,
Всё правильно теперь: и здесь, и там
На улицах все фонари изъяты;
Изломанные тени до утра
Качались бы на костылях измятых,
Страдали бы под гулкое: «Ура!»
О так и не рождённых фонарятах.
Валентин РЕЗНИК
Я жил во времена Ахматовой
* * *
Не мне судьбу свою охаивать
И над злосчастной долей плакать.
Я жил во времена Ахматовой,
Твардовского и Пастернака.
Пускай на дребезжащей каре я
Возил обшарпанную тару,
Но был сподвижником Гагарина
И современником Ландау.
И как недуги и лишения
Со мною справиться могли,
Когда в подобном окружении
Мои земные дни текли?
К чужим заслугам не примазываюсь,
Чего-нибудь да стою сам,
Лишь крепче памятью привязываюсь
К тем календарным именам.
* * *
Был язык мой и тёмный и грубый,
Был мой быт суетлив и тяжёл,
Может быть, только медные трубы
Я ещё на земле не прошёл.
Но слагая строптивые строки,
Я за шкуру свою не дрожал,
Хоть, случалось, не раз попадал
Под горячую руку эпохи.
Мне газеты такое талдычили,
Мне цыганки такое плели,
Что, казалось, вот-вот – и наличными
Получу я всё счастье земли.
Я шумел на рабочих собраниях,
Безрассудно начальство кляня,
Но внушительным голосованием
В профбюро выбирали меня.
Я толкался на книжных толкучках,
Фета на Евтушенко менял,
И порой всю до капли получку
В злополучных местах оставлял.
Я изнашивал тело, как джинсы,
Душу, словно антоновку, тряс.
Ничего, кроме прожитой жизни,
Не оставил себе про запас.
1979 г.
* * *
Я коротаю день короткий
Тем, что по городу брожу
И на прилавок, полный водки,
Без всякой зависти гляжу.
Не поверну проворно ухом,
Коль намекнут сообразить,
Что там какая-то сивуха,
Мне и не то случалось пить.
Ещё и до сих пор во взоре
Печаль, рождённая войной.
Я пил в таких размерах горе,
Что и не верится порой.
Как умудрился не сломаться,
Дожить до нынешнего дня.
Вот вам, ребята, рубль двадцать –
Опохмелитесь за меня.
1973 г.
ЗА ЧТЕНИЕМ ШОЛОХОВА
Ночь ни звука не выдаст,
Мне сегодня не спится…
Умирает Давыдов
На трёхсотой странице.
Умирает взаправду,
Свинцом перемеченный,
Умирает за правду,
Непеременчивый.
Может, всё это кажется, –
Хоронить ещё рано,
Может, дальше окажется –
Не опасная рана,
Может, чудо скрывается
В последнем абзаце?
Чуду так полагается –
Совершаться внезапно…
Но чудес не бывает,
На войне убивают.
ПАМЯТИ МАТЕРИ
Я мамину фамилию ношу,
Поскольку ею был рождён в КАРЛАГе.
И потому на гербовой бумаге
Я только ей одной принадлежу.
Как бы я ни был в мире одинок,
Я только с ней, пускай и мёртвой, дружен.
И мне никто, кроме неё, не нужен.
Я маменькин пожизненно сынок.
* * *
Расклёванная вдребезги горбушка
Лежит в тени берёзовых ветвей,
И сыплет равнодушная кукушка
Цифирью суеверною своей.
Не очень щедро и не очень скупо,
А так, чтобы надежду не отнять
На то, что если, округляя грубо,
Мы проживём ещё лет двадцать пять.
Хлеб пожуём, побалуемся зельем
И посмакуем сигаретный дым,
И, пользуясь неслыханным везеньем,
Таким вдруг языком заговорим,
Что никакого времени утрушка
Не погребёт заветную строку…
Четвёртый час подряд молчит кукушка,
И только слышно, как на всю опушку
Бьёт моё сердце частое ку-ку.
* * *
Всё, что было связано с тобою,
Пережито в обществе твоём –
Я оставлю выцветшим обоям,
Книжным полкам, тяжким на подъём.
А когда свершится акт сожженья,
И дотла я растворюсь в огне –
Убери моё изображенье
В виде фотографий на стене.
И, проветрив комнату и душу,
Проморив их скорбью и тоской,
Всем своим лицом уткнись в подушку
И повой немного надо мной.
* * *
Л.С.
Не с букетом палых листьев,
Не с корзинкою опят,
Я пришёл из леса с мыслью,
Что люблю тебя опять.
Заменить тебя мне некем,
Если за тебя горой
Встали горы, долы, реки
И лирический герой
Этих строчек несуразных,
Продиктованных душой,
Что подспудно и негласно
До краёв полна тобой.
Юлия ПОКРОВСКАЯ
Бессмертные привычки
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Так много забрала земля,
что замолчали птицы.
Жизнь начиналась не с нуля,
а с минус единицы.
И я была одной из тех,
детей в домах родильных,
кто должен был прожить за всех
сожжённых, безмогильных.
* * *
Одинокий воробей
пилит в сторону Арбата.
Помню точно: виновата,
в чём – не знаю, хоть убей.
Слабое моё – беда! –
вымирает поколенье.
Как на место преступленья,
возвращаюсь я сюда.
Рай, Гоморра и Содом –
всё здесь было без обмана.
Из роддома Грауэрмана
в тот, давно снесённый дом
детских радостей, скорбей,
ослепительного света,
где дружил со мной всё лето
рыжий Сашка Воробей.
* * *
В наушниках звучит бессмертный Цой,
предупреждает: мир жесток и жаден.
Но луг ярится золотой пыльцой
и зреет градус в сердце виноградин.
Хоть разорвись, душа, хоть разорвись!
Не склонная к расчётливому торгу
летай, всегда в виду имея высь,
как мотылёк, от скепсиса к восторгу.
Шарахайся, гори и замерзай,
кровоточи и не считай занозы.
Дерзи, отроковица, и дерзай,
и принимай какие хочешь позы!
* * *
Томится под крышкою каша,
томится под бременем дух.
Вся жизнь сумасшедшая наша
и в прах разлетелась и в пух.
Но теплится что-то в остатке,
что держит ещё на плаву, –
хоть Рим этот третий в упадке,
я по распорядку живу.
Должно быть, бессмертна привычка
вить гнёзда, налаживать быт,
клевать на манок электрички
(он в мае манит, как магнит).
А эту двужильность – воловью –
как плуг, свою лямку тянуть,
точней назвала бы любовью,
звездой, указующей путь
в безвременьи и бездорожьи,
среди оголтелой грызни…
Любовь – это те ещё вожжи,
но намертво держат они.
Владимир КОРКУНОВ
Невыплаканный крик
* * *
Мы были рядом – в капище цитат,
развалов книг – библиотечной гамме.
…Так отчего который день подряд
я говорю с тобой – горю! – стихами?
И почему из грусти мы пришли,
за тишиной, сминаемой закатом?
Из Пришвина, из Лондона – вдали
ступив на землю, бывшую цитатой?
* * *
Ты влюблена в литературу,
а я бездарен – потому
стихи мои, макулатуру,
ты развеваешь по ветру.
Но пусть бездарно, пусть нелепо,
в порывах этих улетит
бесформенно-неясный слепок,
что мною был с меня же слит.
И вьётся ветер, одуряя.
(Я ничего не докажу!)
Ты влюблена в меня. А я… –
то жгу себя, то строчки жгу.
* * *
С.Д.
Девятый сон лови (как бабочку с оторванным крылом!).
В многоэтажном холоде и зное
меня в твой сон случайно занесло –
обрывочный, сумбурный, беспокойный.
Я был там. Затираясь и скользя –
по мысли тонкой, рвущейся местами,
я силился сквозь сон тебе сказать:
«Проснись», – но, обронённые меж нами,
