в Наркомюст адвокат писал: «Мои политические убеждения хорошо известны многим представителям Совета народных комиссаров, не исключая тов. Ленина, и мой правительственный долг не покрывать, а разоблачать контрреволюционеров». И далее: «...Объективное исследование организованного Львовым “общества” показало, что оно не преследует никаких политических целей, и вся его деятельность не выходит за пределы чисто коммерческих задач...». Поэтому Хундадзе просил «освободить арестованных до суда».
Но «комиссар Северного района Европейской России и Западной Сибири» Запкус плевал на все процессуальные особенности демократического судопроизводства. Он не подчинялся никому: ни Тюмени, ни Екатеринбургу, ни Москве – и не хотел ни с кем делиться своей «добычей».
«Меня, – вспоминал Львов, – схватили в Тюмени в конце февраля 1918 года. Толпа матросов и рабочих явилась в этот город встряхнуть старую сибирскую жизнь и завести новые порядки. Во главе стоял восемнадцатилетний большевистский комиссар Запкус. Началось с контрибуции – довольно увесистой, кончилось арестами и расстрелами. Для острастки в Тюмени он расстрелял без суда 32 человека и вывесил прокламацию с обещанием в дальнейшем расстреливать всех врагов коммунистической революции «в два счета»... Из-за меня в отряде начались споры. Матросы хотели везти меня в Кронштадт – заложником революции. Рабочие требовали передачи меня Екатеринбургскому Совету рабочих и солдатских депутатов...».
Установив в Тюмени советскую власть, Запкус 7 марта отбыл в Екатеринбург с награбленным золотом и именитыми заложниками.
«В пути было трудно, – продолжал Львов. – Мы жили в атмосфере убийств. У нас на глазах тащили людей из вагонов, ставили «к дровам» и расстреливали. На первых порах с нами обращались грубо, пугали, грозили. По нескольку раз в день нас выводили на станциях к толпе раздраженных рабочих. Начиналось всегда с оскорблений и криков – на нас вымещали пережитые неправды. Каждый раз, выходя и слыша издевательские и злобные возгласы, мы не знали, вернемся ли в вагон... Скрепя сердце я снимал шапку, кланялся низко, желал им счастья в новой жизни, и разговор завязывался. В общем, это были все те же добрые и умные русские люди, хотя и возбужденные пропагандой. Их «классовая ненависть» привита была поверхностно и ассоциировалась с пережитыми в прежнее время невзгодами. Но доброе сердце брало свое: во время беседы злоба исчезала, лица принимали человеческое выражение, появлялись улыбки, и, расходясь, они снимали шапки и желали мне удачи...
Мы пробыли в вагоне около недели. Скоро и стража наша изменила свое отношение. Угрозы и ругань прекратились. Перестали и выводить к толпе. В Екатеринбурге, оставаясь в вагонах, мы пользовались всякими льготами: гуляли на воздухе, сколько хотели, получали газеты, имели свидания с родными, которые приехали за нами из Тюмени. Когда наша дружба со стражей дошла до ведома местного совета, приказано было перевести нас в тюрьму. Тюрьма Екатеринбурга была переполнена...
Мои друзья усердно хлопотали в Москве, и им удалось понудить Ленина послать телеграмму в Екатеринбург с предложением либо предъявить мне определенное обвинение, либо выпустить меня на свободу...».
4 июля 1918 года Львова, Лопухина и Голицына обвинили «в пособничестве лицам, принимавшим участие в подготовке вооруженных выступлений против советской власти, выразившейся в обсуждении сообщений непосредственных участников подготовки добровольческих дружин, в оказании этим лицам содействия по выполнению их планов и в командировании людей по городам Сибири для информации и разведки».
Сам Львов выразился куда яснее: «...Я обвинялся в работе на контрреволюционное сообщество, имевшее целью объединить в Сибири противников коммунистической власти. Обвинительный акт свидетельствовал, что ни самое общество, ни его непосредственные участники не могли быть обнаружены. Обвинения самим обвинителям казались столь слабыми и необоснованными, что они склонились на наши настояния и решили выпустить нас на свободу (меня и арестованного вместе со мною земца Лопухина и земского хирурга князя Голицына). К моменту суда мы обязаны были вернуться в Екатеринбург. Выйдя на свободу, мы выехали из города, не теряя ни минуты».
Когда в Москве узнали о решении Екатеринбурга, «в Тюмень был дан телеграфный приказ о новом аресте Львова». Но бывший премьер-министр Временного правительства России укрылся в окрестностях Тюмени – в загородном доме Колокольниковых, потом его назовут домом отдыха имени А.Н. Оловянникова (секретарь Тюменского уезд но-городского комитета РКП(б) убит при подавлении крестьянского восстания 23 февраля 1921 года у села Ярково. – А.П.). Здесь он дождался вступления в Тюмень чехов и белогвардейцев, затем вместе с С.И. Колокольниковым и его женой Марией Николаевной перебрался в Омск, где обосновалось Временное Сибирское правительство. В сентябре 1918 года они отправились в США «по поручению Сибирского правительства для снабжения Сибирской армии».
Омский переворот 18 ноября 1918 года и установление диктатуры адмирала Колчака князь Львов не принял и в Россию уже не вернулся.
Дальнейшая судьба Запкуса неизвестна. По словам Львова, «...Запкус попался в каких-то нечистых делах и очутился в тюрьме. Его отряд распался...». Куда исчезли вывезенные им из Тюмени ценности, никто не знает. Скорее всего, они были спрятаны в полосе отчуждения железной дороги от Тюмени до Камышлова и ждут удачливых кладоискателей. Заниматься их розыском «по горячим следам» было некому и некогда: в Сибири и в России разгоралась Гражданская война.
О жертвах этой смуты напоминает другая цифра в названии улицы Тюмени.
26
Если верить советским историкам, столько бакинских комиссаров расстреляли в сентябре 1918 года на берегу Каспийского моря в Красноводске (сейчас Туркменбаши) белогвардейцы и английские интервенты.
Жертвам этой расправы поэт Сергей Есенин посвятил «Балладу о двадцати шести»:
В такую ночь и в туман –
Расстрелял их отряд англичан.
Но тогда в Закавказье, собственно, не было красных и белых, а Гражданская война здесь сразу же приобрела межнациональный характер. После октября 1917 года бразды руководства принял Закавказский сейм из представителей грузинских, армянских, мусульманских и русских партий, заседавший в Тифлисе (Тбилиси).
Большевики послали в этот регион Степана Шаумяна, объявившего себя «верховным комиссаром Закавказья». Он обосновался в Баку, создал там свой Совнарком («Бакинские комиссары»), но до поры до времени активно проявить себя не мог – в Бакинском совете большинство составляли эсеры и мусульмане.
После заключения в марте 1918-го Брестского мира Турция вторглась в Закавказье. Защищать Тифлис
