не был, только – в пионерском, но и этого мне хватило, чтобы оценить возможности, престиж и прибыль вочеловеченных книг. После отбоя они защищали меня от спортсменов и безжалостных. Бессовестно воруя и тасуя все, что я вычитал у Буссенара и Стругацких, я брал реванш за унижения на футбольном поле и самодельном ринге.
Став моей инкарнацией, книга распухала и зрела, выдавливая окружающее за человеческие пределы в завидный мир, где я бы хотел поселиться, когда бы не семья и школа.
Подозреваю, что о том же мечтали все, во всяком случае – авторы, завидующие своим героям, как я булгаковскому Мастеру. В конце романа он наконец нашел не просто покой, но и писательскую утопию. Уступив герою место, Булгаков поселил Мастера на полке с любимыми (между Гёте и Гофманом) книгами. Обратившись в одну из них, он обрел гарантированную вечность, ибо, что бы ни говорил Брэдбери, “рукописи не горят”. Э-книги, как теперь всем известно, тем более.
Глобус Украина
Контур и рельеф
1. Куба
Глобус словесности одновременно больше и меньше того обыкновенного, что стоял в каждом классе и мешал мне сидеть на уроках, подбивая с них сбежать. Выхода, однако, не было, и я уже в первом классе научился подменять недоступную географию вымышленной.
Литература обрастает мирами, которыми их авторы заполняют карту там, где еще никто не наследил. В детстве моя вторая география была такой же маленькой, как я. Она исчерпывалась “Таинственным островом” Жюля Верна, Марсом “Аэлиты” и “Швамбранией” Кассиля. Но с годами миры у меня копились, и я научился отличать фальшивые от настоящих. В первом жили Незнайка с “Витей Малеевым в школе и дома”. Другие, заманчивые, были продуманы до таких мелочей, что легко и охотно замещали действительность, которую мы так называем потому, что не знаем, как иначе ее описать и с ней справиться.
С тех пор я верю, что перемены в литературной географии – редчайший подвиг писателя. Равноценный открытию Колумба, он тоже обещает радикальное расширение ойкумены за счет неведомого.
У нашего поколения, как у того же Колумба, таким чудом была Америка – Южная, она же Латинская. Надо сознаться, что о ней мы не знали ничего, кроме, разумеется, Кубы. В школе она считалась аббревиатурой (“Коммунизм У Берегов Америки”) и носила псевдоним Остров Свободы. Как в писаниях древних путешественников, его населял легендарный народ: бескомпромиссно волосатые люди, называвшиеся “барбудос”.
Бахчанян рассказывал, что в период отчаянной дружбы Хрущева с Кастро один молодой харьковчанин выдавал себя за кубинца. Он отрастил бороду, купил берет, нарядился в куртку с погончиками и, как новый сын лейтенанта Шмидта, разъезжал на поезде, сходил на полустанках, кричал “Patria o muertе” и пользовался гостеприимством доверчивой провинциальной администрации, которая черпала знания о кубинцах у Евтушенко.
Тем разительное было потрясение от романа “Сто лет одиночества”. Колумбийская эпопея обрушилась на нас внезапно, подмяв собой армию отечественных читателей.
2. Макондо
В начале книги это поселок в двадцать хижин и триста душ. Макондо – остров, затерянный посреди бесчеловечной природы. Его окружают “джунгли без радости” и “море без конца”. Забытый Богом и картой, Макондо – тупик географии, дальше идти некуда, и дезертир истории – уже потому, что тут нет ни одной могилы. А “человек не связан с землей, если в ней не лежит его покойник”. Во вневременной идиллии Макондо можно было бы жить без вмешательства посторонних – если бы не цыгане.
Проводники прогресса и его тайные агенты, они пробираются в Макондо, чтобы потрясти местных чудесами науки и техники. Каждая новинка – знак из большого мира, о котором в этой глуши ничего не известно, кроме смутных слухов, распускаемых те- ми же цыганами.
Хитрая особенность привезенных ими волшебных вещей в том, что они кажутся чудесными лишь тем, кто о них ничего не знает и потому употребляет не по назначению. Наука неотличима от магии для невежд, которыми мы все являемся в той или иной области. Пришедшие будто из классической сказки вещи-помощники, однако, ничему не помогают. Магнит не притягивает золото, хотя и вытаскивает из реки доспехи конквистадора. Фальшивые зубы омолаживают старика, но не внутри, а снаружи. Астролябия не открывает новых земель, хотя и позволяет установить, что “земля круглая, как апельсин”.
Цыганская наука ведет в Макондо войну со здравым смыслом, утверждающим, что Земля, как видно любому, плоская. Цель прогресса, занесенного извне в Макондо, в том, чтобы принять абсурд в качестве закона природы. Но жить согласно ему не получается. Дары цивилизации в романе прекрасны сами по себе – как шедевры того магического реализма, которым заразил словесность Гарсия Маркес (называть его только фамилией матери – значит обзывать писателя бастардом).
С первых строк, с тех самых знаменитых, где “полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лед”, читателю объясняют условия игры.
Макондо – это не место, а чудотворная точка зрения, превращающая банальное в волшебное. В плоских тропиках льда не может быть, но он все-таки есть. И стоит нам увидеть лед глазами обитателей Макондо, как картина мира смещается, впуская в себя иное измерение, отчего реализм становится магическим, а мы – соучастниками.
Так Гарсия Маркес победил наше недоверие: не отрицая действительности, а меняя взгляд на нее. В отличие от обильных образцов безответственного жанра фэнтези, в Макондо может случиться не что угодно, а только то, что следует внутренней логике книги и подчиняется строгим законам и неотменимым правилам. То, что они сильно отличаются от привычных нам, еще не делает их менее обязательными – даже тогда, когда на свет появляются хвостатые дети.
Собственно, атавизм присущ самой природе Макондо, где сохранялся первобытный обиход, пока в него не вторглась трагедия истории. Под ее давлением действительность, как это бывает в самых несчастливых странах, начинает течь, словно металл под непомерной нагрузкой (10 тысяч атмосфер).
Чтобы оправдать все невероятное в Макондо, Гарсия Маркес и тривиальное сделал менее правдо-подобным, более зыбким. Изобразив обычное – лед, магниты, астролябии и вставные зубы – чужим и фантастическим, автор выбил нас из привычного равновесия. Этим он подготовил читателя к тому фантастическому, что происходит в книге. Так Макондо наложился на карту Америки и перекроил ее на свой лад, исправив литературный глобус.
Впервые прочитав “Сто лет одиночества”, как я только тогда и умел – запоем, забывая о других людях и книгах, – я понял, что без Макондо мой мир уже не полон, и принялся искать
