если не секрет?
– В трактир. Я неплохо играл в бильярд и использовал каждую такую возможность для пополнения своего тощего кошелька.
Дед улыбнулся, вспомнив, видимо, какой-то приятный эпизод из бурсацкой молодости, которым не спешил делиться.
– А как с девушками? Свидания были.
– Нет и нет, вот что исключалось семинарской жизнью полностью и категорически. Наказание в таком случае одно – исключение.
– А за другие провинности?
– За каждое нарушение своя кара: опоздание – 12 поклонов, дурное поведение в трапезной – 25 поклонов, курение – 50 поклонов. Не разрешалось читать литературу по собственному выбору, посещать театры, общаться с «девицами», одеваться по-светски, то есть носить пальто, картуз, шляпу; нельзя стричься по моде.
– Чему учили семинаристов?
– Обучение делилось на три двухгодичных курса: риторский, философский и богословский. Основные предметы соответственно: риторика, то есть искусство речи; философия, богословие, церковно-библейская и гражданская (всемирная) истории. Семинария, что бы теперь ни говорили, готовила людей очень грамотных. Выпускники при желании без труда поступали в университеты. Преподавались также физика, математика и языки: из древних – греческий и латинский; из современных – английский, немецкий, французский. А в нашей ярославской семинарии еще и крайне трудный древнееврейский язык. Учитывая, что большинство выпускников – сельские священники, дополнительно давались основы агрономии, землеустройства и даже медицины, дабы священник мог оказать первую помощь.
– Всего сколько предметов?
– Ни за что не догадаешься – 25!
– Многонько.
– Нагрузку порой не выдерживали и прилежные ученики, попадали во «второгодники».
– Если так тяжело учиться, почему шли?
– Бурсаки – дети священнослужителей, к тому же сельских, то есть крайне бедных и многодетных. А духовная семинария брала их бесплатно с полным содержанием. И что еще немаловажно: семинарист необязательно должен стать священником, мог и учителем, а мог и в университет поступить. Из стен нашей семинарии вышли 17 будущих архиереев, в числе которых один митрополит; 5 архиепископов и 9 епископов. Многие известны далеко за пределами России: епископ Иоасаф, приведший в православие индейцев Аляски; иеромонах Адриан, автор известнейших поучений; протоиерей Евгений Попов, миссионер в Великобритании. Ты, наверное, и имен таких не слыхал?
– Не слыхал, – соглашаюсь я. – Ну, а дальше как жизнь складывалась?
– Давай перекурим. Бери мою «Звездочку».
– Спасибо, у меня сигареты.
Затягиваемся, молчим.
– Как ты мелко пишешь, еще бы зрение не испортить. У меня зрение не чета, и то не разбираюсь. А почерк в семинарии ставили красивый. Если кому потребно какую бумагу написать, ко мне шли. Но как руку повредили, всё…
Дед смотрит на свою правую руку. Здоровая мужицкая рука с двумя отсутствующими пальцами и какими-то шишками на костяшках пальцев уцелевших..
– Что с руками?
– Эта, как с коня сшибли, шашкой мышцы от плеча перерубили. Пальцы кони отдавили. Кости еще целы были. Но врач сказал: «Чего им торчать не сгибаясь, только мешают, давай отрежу». И отрезал. В 12 километрах от Варшавы дрались мы тогда. Потом попали в тыл. Дома прикрепили меня к артели военнообязанным.
– Дома – это в Бурмакине?
– Да.
– А что в артели делали?
– Всю металлическую часть для кавалерии, даже лично для Ворошилова полный комплект изготовили.
– По собственной инициативе?
– Конечно. Письмо от него получили с благодарностью. Потом работал в кооперативе. Потом опять в артели. Потом в райфинотделе. В войну забрали меня, но скоро вернули. Народу на селе никого нет. Поставили председателем колхоза. В той должности тянул лямку двенадцать лет, пока на пенсию не вышел. Все двенадцать лет не ложился раньше полуночи, пока гимн на ночь не проиграют. А в три утра уже на ногах. Идешь за конем в конюшню. Мужиков нет, земли больше тысячи гектаров, и на всё про всё 22 бабы. Мальцов сажали за руль грузовиков.
А уж как с райкомовскими партийцами ругался! Приедут, то сена им дай, то барана. Если, говорю, для государства, можно и последние 100 грамм из колхоза отдать, а для вас лично ничего не будет. Дармоеды! Зло таили. Я ведь всю войну в райком ездил с портфелем, в котором пара чистого нижнего белья, мыло, бритва, немного еды. Потому что не знал обратной дороги, то ли домой, то ли в тюрьму. Прокурора натравили. Все время грозился посадить. Ох, и ненавидел меня. Каждый месяц в последний день являлся, дела проверял, искал, за что зацепиться, к чему придраться? Ищи, говорю, все равно не найдешь ничего. К моим рукам не одна копейка чужая не пристала, не говоря уж о колхозной. Все равно, бубнит, найду. Не успел. Самого посадили.
Как же тяжело было! Приедет секретарь райкома партии. План-то мы выполнили. А он давай требовать дополнительно то в фонд фронта, то в фонд беспризорных, то еще в какой-нибудь фонд. Смотришь, бабы работают, работают, и получается зазря: всё придется сдать. И их жалко, и винить некого, потому что понимаешь: для государства это. А с секретарем ругались, жуть. Когда уходил, все в один голос: «Алексей Иванович, лучше вас в председателях никого не было и не будет».
Любил порассуждать о политике. Читал газету «Известия» от начала до конца. Всю! Однако здравые рассуждения уживались у него с мнениями, мягко говоря, сомнительными:
– За что уважаю де Голя, за честность. Пригласили его в Женеву на совещание глав 18 государств. Наотрез отказался. «Ни к чему,– говорит.– Одна болтовня». И верно. Сто заседаний по разоружению, и никакого толку. Уж сколько наши шли на уступки, и хоть бы что изменилось. Э-э-эх! Да что говорить, доллар, он и есть доллар.
Вспоминая деда, нахожу его очень похожим на таможенника Верещагина из фильма «Белое солнце пустыни». И внешне: та же стать, широко развернутые плечи, крупная голова в спутанных седых волосах, с мудрыми и чуточку грустными глазами. И внутренне: та же настроенность, при которой не за себя, «за державу обидно». А потому почитал Сталина. Сколько бы ни говорил о культе личности, о репрессиях, у него всегда наготове аргумент: «Он державу с колен поднял». Хрущева не то чтобы презирал, но не уважал, считая человеком поверхностным и глупым.
– Смотри, Колюшка, что это ушастый вытворяет.
Он почему-то не на лысину Хрущева, как все, обращал внимание, а на уши.
– К чему нам раздрай с китайцами. Мао-цзэ дун – не дурак, и пальца ему в рот не клади, с ним говорить надо уважительно и жить мирно. Сталин мог, а этот нет…
Когда вышел совсем уж подхалимный фильм «Наш любимый Никита Сергеевич», дед сразу оказался среди тех, кто считал: либо это не наш любимый, либо наш нелюбимый…
После отстранения Хрущева от власти
