Познакомившись на практике с перлюстрацией, И.С. Аксаков, отправившийся по делам службы в Ярославль, писал родным 23 мая 1849 года: «Пожалуйста, обратите внимание на то, будут ли распечатываться письма, адресованные в Посад или нет» (родные жили в это время в селе Абрамцево и могли получать письма в Москве или в Троицком Посаде). В письме от 13 июня он объяснил причину, почему все письма направлял в Троицкий Посад: «Все же, мне кажется, этим путем лучше. Мне вовсе не хочется, чтобы московский почтамт знал, что я пишу из Ярославля»[1314]. Но эта предосторожность вовсе не гарантировала их переписку от просмотра. Отец, С.Т. Аксаков, с иронией писал 24 ноября 1849 года сыну Ивану в Ярославль, что уже две недели родные не получают от него писем, хотя «прежде [они] доходили к нам на третий день. Согласись, что я имею причину к беспокойству… Меня утешает другая мысль: я предполагаю, что письма твои показались так интересны по своему содержанию, что заблагорассудили не сообщать их твоему семейству»[1315].
Перлюстрация переписки Аксаковых продолжалась и в последующие годы. В архиве III Отделения хранятся, в частности, копии писем отца писателя от марта 1852 года, самого И.С. Аксакова к отцу, к князю А.В. Оболенскому в Ярославль в марте 1853 года и др.[1316] Выписка из письма И.С. Аксакова матери Ольге Семеновне от 29 мая 1876 года заверена начальником III Отделения А.Л. Потаповым. На этом документе сохранились резолюции Александра II. Иван Сергеевич размышляет о начавшейся войне Сербии против Турции, о враждебной России политике Англии. Напротив концовки фразы «…теперь положением дел командует Англия. Надобно признаться, что она мастерски повела игру и оставила нас в дураках» императором надписано: «Не совсем!» Напротив фразы «…в конце концов, все это разразится страшною войною России и всего славянства против всей Европы» стоит пометка: «Надеюсь, что этого не будет!»
В расчете на перлюстрацию Хомяков 30 мая 1847 года писал Ю.Ф. Самарину, открещиваясь от членов «Кирилло-мефодиевского братства» (их сепаратизм был ему не по душе) и от политики вообще[1317]. В сентябре 1857 года было перлюстрировано письмо Н.А. Некрасова его гражданской жене А.Я. Панаевой[1318]. В начале 1850‐х годов императору доложили выписку из письма драматурга, театрального критика Ф.А. Кони московскому писателю, переводчику М.Н. Лихонину. В меморандуме были выделены сообщение Кони, что драма «Макбет», переведенная Лихониным, пропущена «со множеством исключений и переделок», а также его критическое высказывание в адрес славянофилов[1319]. Была доложена и выписка из письма верноподданного писателя и чиновника Ф.Ф. Вигеля графине А.Д. Блудовой с критикой славянофильства. Вигель указывал на то, что обвинение славянофилов в демократических идеях основано на их энтузиазме по отношению «к Казанской и Новгородской вольности, вечевому колоколу»[1320].
Большое внимание, особенно в первые годы правления Николая I, уделялось переписке офицеров русской армии. В частности, 1 апреля 1826 года начальник штаба 1‐й армии барон Толь отправил И.И. Дибичу четыре копии писем, шедших через киевскую почту. Среди них было письмо подполковнику Л.В. Дубельту (будущему управляющему III Отделением и начальнику штаба Корпуса жандармов) и письмо его жене А.Н. Дубельт от ее сестры[1321]. Генерал В.В. Левашов от имени управляющего Главным штабом сообщал главнокомандующему 2‐й армией 1 марта 1829 года:
Государь император… повелеть соизволил препроводить к Вашему сиятельству три выписки из писем: <…> от Войнич-Сеножецкого к поручику Сабурову, <…> от Петра Мельгунова к Е. Мельгунову, <…> от Владимира Обручева [В.А. Обручев — в 1828 году дежурный генерал 2‐й армии] к князю Н.Г. Щербатову [генерал-майор], чтобы кроме Вас никому известны не были… Первая из сих выписок — единственно к сведению Вашему, вторая — для сведения и соображения; третью Государь… изволил видеть с неудовольствием и повелел сообщить… что Его Величеству весьма бы желательно было, если бы Вы не обнаруживая источника,… нашли возможность прекратить сообщения столь неприличные и вредные для службы о состоянии армии и вообще о положении и ходе дел, лицам вовсе посторонним ее управлению[1322].
Внимание перлюстраторов и императора привлекали письма не только людей известных, но и просто рассуждающих на какие‐то общественные темы, или излагающих различные слухи, или отзывающихся без должного почтения о сильных мира сего. В таких случаях резолюции императора имели несколько вариантов: «действительно ли писал такой‐то», «непременно узнать об упоминаемом», «обратить особенное внимание», «иметь под наблюдением», «взять в осторожное наблюдение образ мыслей», «насколько это справедливо», «на рассмотрение». Иногда государь просто приказывал переслать выписку цесаревичу Константину Павловичу, фельдмаршалу И.Ф. Паскевичу, тому или другому должностному лицу.
Например, 27 мая 1826 года начальник Главного штаба И.И. Дибич сообщил рижскому военному и псковскому, лифляндскому, эстляндскому и курляндскому генерал-губернатору маркизу Ф.О. Паулуччи выписки из двух писем графа Н.П. Палена и желание государя иметь его под наблюдением. В ответ 8 июня Паулуччи напомнил, что еще в 1822 году подавал записку Александру I о положении в Италии, обращая внимание на некоторых российских подданных, проживавших там, и в том числе на Палена. В результате получил тогда указание учредить над Паленом по возвращении «неприметный надзор», но ничего предосудительного не было замечено. Тем не менее генерал-губернатор обещал иметь графа Палена «под особым моим наблюдением»[1323].
Значительное внимание уделялось письмам учащихся молодых людей. В конце февраля 1826 года было скопировано письмо воспитанника Московского университетского пансиона Егора Морозова корнету Лубенского гусарского полка А.А. Куцынскому в Могилев. Юноша писал:
Какие сказать тебе новости? <…> Александра [I] провезли через Москву благополучно, т. е. не было никакого бунта, хотя и говорили, что непременно будет. <…> Что касается до печальной процессии, то она изъявляла более радость, чем печаль. Лошади в черных мантиях лягались, а ведущие их во все горло хохотали. Господа сенаторы, встречаясь со знакомыми,… все разговаривали о картах и о еде. Даже генералы хохотали и были нагреты спирту [так в тексте]. <…> Адъютанты их, как угорелые, скакали из одного конца улицы в другую без всякого дела. Словом это была более комедия, нежели трагедия. <…> [В.В.] Орлов-Денисов [генерал-адъютант, сопровождал гроб с телом Алексндра I из Таганрога в Петербург] было побранился с нашим [Д.П.] Голицыным [военный генерал-губернатор Москвы] за то, что последний сказал ему, что его власть в рассуждении распоряжения простирается только до заставы… Однако помирились. Сколько отсюда притащили в Петербург, то это ужас — почти половину Москвы. <…> Теперь мы ожидаем новых сочинений Пушкина, Цыгане и трагедию «Борис Годунов» — обе эти пьесы уже в печати. Сколько прольется патетических слез на прах Александра! Сколько вздохов лицемерных исторглись из сердец русских! <…> Он отторг название Великого и признательное отечество нарекло его благословенным. Сколько появилось портретов усопшего монарха с такими надписями! Теперь в моде кольцо черное, на котором надписано: наш ангел на небесах. Эти слова взяты из письма Елизаветы Алексеевны [супруга Александра I] к Марии Федоровне [мать Александра I], где она говорит о смерти Александра… У меня это письмо было на трех языках. Я недавно видел кольцо черное, на котором написано: Наш ангел на небеси, а если придавить пружинку, то отскочит и увидите слова: а дьявол на земли. <…> В мае будет коронация; не будешь ли ты на ней? Приезжай, любезный, очень меня обрадуешь.
Через несколько дней было перлюстрировано письмо учителя Московского университетского пансиона А. Гаврилова отцу Егора Морозова И.Г. Морозову в село Насачево Звенигородского уезда Киевской губернии. Классный наставник сообщал, что Егор на днях переводится в шестой класс, что учится он хорошо, кроме математики, и особенно успевает по литературе. Естественно, оба письма были доложены императору, который усмотрел в письме воспитанника «дурной дух» и «сколь непозволительны сообщаемые им… известия». И.И. Дибич направил обе выписки Д.В. Голицыну, сообщив, что «Его Величеству угодно, чтобы… на молодого Морозова, так и на учителя его Гаврилова, и вообще на учащих и на учащихся в Московском университетском пансионе обратили особенное… внимание». Особо было указано узнать о кольце с пружиною. «Дурные мысли» юноши подтверждала и перлюстрация его письма отцу от 9 марта 1826 года. Благодаря за письмо и присылку 100 руб., сын писал: «Стоит выхлопотать мне камер-юнкерство. Это достоинство получается ни за что. Иметь при Дворе одну тетушку, вот только и надобно»[1324].
