В октябре 1832 года была представлена выписка из письма шестнадцатилетнего воспитанника Института путей сообщения графа Сергея Оболенского отцу С.П. Оболенскому в Москву. Юноша писал, что «в выборе друзей… успехов много не имел, ибо до сих пор нашел только одного: польского графа [Александра] Гауке. Этот молодой человек <…> год пред сим он носил оружие против нас в конной артиллерии [участие в восстании 1830–1831 годов]». Более всего Сергею нравилась в Александре «любовь к своему Отечеству, но выдержанность в обращении с русскими». По собранным справкам оказалось, что в Институте путей сообщения учатся трое братьев Оболенских: Сергей, Петр и Андрей. Александр Гауке был принят 31 августа 1832 года по просьбе дяди, генерала И.И. Гауке, состоящего в свите его величества.
Военный министр А.И. Чернышев направил директору института П.П. Базену представление, что по дошедшим до государя сведениям «о несовершенно благонадежном образе мыслей… Александра Гауке» его величество предлагает обратить на него «самое неприметное, но внимательное наблюдение» и «чтобы в столь же осторожное наблюдение взят был образ мыслей… трех братьев князей Оболенских, в особенности же Сергея Оболенского, который, сколько известно, почитает в Александре Гауке лучшего своего приятеля и восхваляет некоторые его суждения»[1325].
В 1826–1827 годах перлюстрировались письма поручика лейб-гвардии Литовского полка Н.А. Обручева из Варшавы. В ноябре 1827 года императору была представлена выписка из его письма старшему брату, генерал-майору и начальнику штаба 2‐го пехотного корпуса Владимиру Афанасьевичу Обручеву. Молодой офицер с позиций официального патриотизма делился мыслями о внешней политике России. Он, в частности, писал:
Воскресивши Польшу [речь идет об образовании Царства Польского в составе Российской империи в мае 1815 года] мы приобрели только одну выгоду… мы восстановили Царство и теперь Варшава есть средоточие для всех поляков; Литва, Волынь, Галиция, все это будет стремиться к обретению прав, существующих в Царстве Польском. <…> Мы собрали Литовский корпус [Литовский отдельный корпус существовал в 1817–1831 годах], где офицеры и солдаты поляки… вострили меч, который рано или поздно обнажится на Россию. А вражда поляков к русским не примирится; они… не умеют ценить благодеяния России.
Далее Николай Обручев предлагал «разорвать Польшу на клочки, завладеть Стамбулом, держать всегда в изнеможении Грецию. Вот первый путь к благоденствию России, это рычаг Архимеда, которым Петр [I] повернул бы всю Вселенную». По воле государя И.И. Дибич отправил выписку цесаревичу Константину Павловичу в Варшаве.
Что именно не понравилось высшей власти в данном случае, понятно из сообщения Константина от 22 декабря. Великий князь указывал, что поскольку письмо «заключало в себе политические рассуждения», то он вызвал Владимира Обручева к себе и, не объявляя о переписке, сказал, что к нему доходят «неприличные суждения его о политических делах». Далее цесаревич объявил: «Обязанность ваша заниматься службой, а не мешаться в политические дела и рассуждать об них». В заключение следовало резюме, что «сей офицер во всех отношениях отличнейший как по службе, так и по поведению, и я остаюсь в полной уверенности, что он с сего времени подобною неприличною перепиской заниматься уже больше не будет»[1326].
В конце ноября 1838 года была сделана выписка из письма Федорова из Ярославля некоему А.И. Комарову в Москву. Чиновник писал приятелю:
…расскажу, что думаю — я не верю больше ни во вдохновение [М.П.] Погодина, ни в диалектические хитрости [И.И.] Давыдова и [С.П.] Шевырева, ни в мертвое подобострастие [А.В.] Никитенко перед авторитетом [Ф.‐К.] Савиньи — о прочих уже не говорю; я одно только уважаю — скептицизм [М.Т.] Каченовского. Что совершается вокруг нас, я не понимаю; не разгадать или глупость или гнусность; благородства я еще не видывал — ума глубокого не сыскать.
А.Х. Бенкендорф поручил подполковнику Кованько собрать сведения о чиновнике Федорове: «…кто он такой и как себя ведет и о последнем мне доложить». В декабре жандармский офицер сообщил о двух чиновниках Федоровых, возможных авторах письма: первый — столоначальник Николай Васильевич, окончивший Московский университет, «поведения кроткого, не имеющий никаких порочных наклонностей»; второй — Павел Иванович, «человек без воспитания, но к должности своей способный и честный, поведения хорошего». Вывод был успокаивающий: «Службою и поведением обоих… начальство совершенно довольно»[1327].
В 1856 году было перлюстрировано письмо студента Казанского университета своему приятелю от 5 апреля. Особое внимание чинов III Отделения привлекли следующие строки: «Кутежи наши имеют свой особенный характер: у нас обыкновенно являются разговоры о политике, о свободе и т. п. <…> являются тосты — за Н.Г. Чернышевского первым долгом, потом мы воспевали вольность, свободу <…> не может быть, чтобы тебе в душу не запали слова Николая Гавриловича Чернышевского, нашего просветителя». На выписке против слов о тостах «за Н.Г. Чернышевского» Л.В. Дубельт пометил: «Неизвестен», а вторая фраза о Чернышевском была подчеркнута красным карандашом. На копии письма Александр II 15 апреля надписал: «Сообщить выпискою министру народного просвещения [А.С. Норову], не обнаруживая источника, как о слухах, дошедших до сведения»[1328].
При Александре II перлюстрация писем российских литераторов не только не прекратилась, а стала еще более распространенной. В составленной в 1857 году ведомости перлюстрации переписки М.Е. Салтыкова-Щедрина, кроме писем ему и от него, упоминались, в частности, письма Н.А. Некрасова А.И. Тургеневу, письмо некоего Мефодия М.Н. Каткову. На выписке из одного из писем Салтыкова-Щедрина начальник III Отделения В.А. Долгоруков пометил: «Составить памятную записку о намерении Салтыкова написать статью под заглавием “Историческая догадка”»[1329].
Материалы перлюстрации после Крымской войны подтверждают нарастание недовольства существующей системой среди правящей элиты и ожидание ею серьезных реформ. При этом критика звучала из разных идеологических лагерей. В 1857 году тайный советник В. Скрипицын жаловался из‐за границы своему знакомому, генерал-губернатору Восточной Сибири Н.Н. Муравьеву-Амурскому, на существующий порядок вещей и выражал надежду, что железные дороги и пар образуют русских гражданами, а Россию — государством и что она перестанет быть «кочующим казачьим лагерем, где меч — единственная власть, а воля каждого сотника — закон»[1330]. В сентябре 1858 года была сделана очень подробная выписка из письма К.П. Победоносцева из Москвы своему приятелю С.М. Сахарову в Петербург. Будущий обер-прокурор Синода с возмущением рассказывал о злоупотреблениях чиновника 7‐го департамента Сената в Москве Глаголева, который старался с помощью связей и взяток помешать сироте — племяннице тамбовского помещика Трояновского получить законную долю наследства. Особое внимание непрошеных читателей привлекла фраза о том, что в канцелярии обер-прокурора Синода Д.И. Толстого, куда стараниями Глаголева посылалось дело, из него была вырезана жалоба несчастной девушки. К выписке прилагалась справка на К.П. Победоносцева и С.М. Сахарова[1331].
Неудовольствие верховной власти могли вызвать какие‐то высказывания и людей вполне благонамеренных. Ознакомившись с перлюстрацией письма директора Училища правоведения А.П. Языкова приятелю, секретному агенту русского правительства в Берлине Л. Шнейдеру, от 30 сентября 1858 года, Александр II выразил неудовольствие в связи со следующим местом: «Никогда еще Россия не обнаруживала такого сильного стремления к переменам, как ныне; влияние “Колокола” растет с каждым номером и читают его везде. Тут не помогает никакая китайская стена, чтобы не впустить его в Россию; именно потому, что он так строго запрещен, всякий желает прочесть его, а так как он печатается на родном языке нашем, то действие его сильно и повсеместно». Император сделал надпись: «Очень нужно Языкову писать обо всем этом Шнейдеру»[1332]. 22 сентября 1861 года будущий начальник Главного управления по делам печати в 1883–1896 годах Е.М. Феоктистов делился с князем Н.А. Орловым:
