Системы Гербарта и Фрёбеля [94] легли в основу обучения как воспитания немецкого юношества. Особенно система Гербарта одно время – и довольно продолжительное – применялась с большою, может быть, даже излишнею строгостью. Формальные ступени в преподавании урока распределялись даже в народных школах по минутам, и горе было тому учителю, которого окружной инспектор заставал не на той ступени в объяснениях, как выходило по времени. Это отдает педантизмом, но в педантизме кроется и хорошая сторона – добросовестность и точность. Ставя целью воспитания добродетель и беря средствами для него надзор, выправку и обучение, Гербарт продолжал идеи Песталоцци относительно наглядного преподавания. Опираясь на то, что человек знает хорошо лишь то, что умеет, этот метод преподает науку как искусство, через непосредственную практику каждого ученика. Благодетельные результаты переустройства самой колыбели народной культуры не преминули скоро же обнаружиться. Над Германией точно промчалось дыхание жизни, освежающее и бодрящее. Тренированная на труд школьная молодежь вынесла в жизнь не ослабленную, как дотоле, энергию, не погашенную пытливость, а, напротив, – все эти силы, укрепленные и поддержанные умением трудиться. Довольно быстро германское отечество было изучено немцами во всех отношениях – и народные богатства, и залежи старой литературы были освещены и раскрыты. Новое преподавание истории и литературы не схоластическим путем, а пути переживания (Mitgefuhl, Mitleid) учениками в душе как бы оплодотворило гений немецкой расы. Найдя естественный выход для творческой работы, немецкое общество заметно облагородилось: стала исчезать сепаратистская вражда между отдельными немецкими народностями, смягчилась грубость обхождения и сам собою выдвинулся величайший лозунг, возвеличивший Германию, – лозунг объединения. Когда одичавший дух тевтонов, раздробленных и враждующих между собою, был обработан культурной школой, вновь как бы проснулся древний Барбаросса, спавший в пещере горы Кифгойзер, и он выехал на эту гору в образе уже нового германского императора Вильгельма I [95] . Таков смысл величественного памятника, к которому со всех сторон Германии стекаются теперь экскурсии учеников.
Мы плохо знаем и Германию, и Россию. Твердя, что Францию победил под Седаном школьный немецкий учитель, мы не догадываемся, что Россию разбил под Мукденом… русский школьный учитель. Именно своей отвратительной школе сверху донизу Россия обязана и военными, и мирными своими поражениями. «Когда попадешь в народную школу Германии, – пишет мне упомянутый почтенный ученый, – то наглядно убеждаешься, что иных результатов, кроме великих, она дать и не может. До такой степени там поставлена просто и здравомысленно фабрикация пригодных к жизни молодых людей. В простоте и здравомыслии школьных приемов вы, однако, различите великие начала, высказанные когда-то плеядой гениальных педагогов начиная с Коменского. Например, концентрация преподавания различных предметов кроме знаний вводит в душу ребенка одни и те же положения нравственного порядка – любовь к семье, к родине, к отечеству, религиозность, мужество, верность, правдивость и т. д. Немецкая школа воспитывает нравственных людей, наша же, схоластическая, развращает их. «Du, Deutsches Kind, sei tapfer, treu und wahr!» («Немецкий ребенок, будь храбрым, преданным, честным!») – вот моральный лейтмотив немецкой школы. Часто ли он слышится в русской? В то время как немецкая школа не стыдится открыто выставить добродетель как национальное преимущество немцев, у нас само слово «добродетель» иначе не произносится, как иронически. Благодаря способу воспитательного преподавания дети кроме знаний выносят из немецких школ нечто неизмеримо более драгоценное – чувство долга, твердые нравственные правила, вполне определенные, составляющие как бы кремль души. Кругозор немца, может быть, и замкнутый, но стойкий, дающий опору благородному характеру. Какое великое облегчение для большинства средних натур иметь уже заранее готовые директивы поведения и во многих жизненных случаях поступать не думая, не колеблясь, по привычке и в то же время правильно, без ошибки. Для свободы остается еще много места, но она рационально стеснена и не является беспочвенной, как у нас.
Мне кажется, никогда так ярко не сказалось отсутствие нравственного воспитания в России, как в эпоху несчастной войны. Очень выдающиеся и просвещенные люди потеряли тогда разум и не знали, что им делать – отступать или наступать, щадить врага или щадить самих себя. Ведь доходило до того, что перед началом решительной битвы один из наших полководцев заплакал от мысли, что будет столько пролито человеческой крови. Стало быть, какой это ужас – война! Немудрено, что полководец с таким настроением был даже с превосходными силами разбит неприятелем, не проливавшим подобных слез.
Совершенно таким же шатаньем плохо воспитанной души русской я объясняю и то, что за десять лет до японских пушек мы были разгромлены немецкими перьями, писавшими торговый договор. Я не хочу даже наводить справок, кто из наших теперешних звездоносцев рассуждал тогда с немцами в Берлине, – не хочу называть имен, ибо сановные имена, покрытые графской короной или непокрытые, непременно вступят в полемику. Сейчас же в редакцию полетят опровержения: что, мол, вы говорите! Да ведь я тут ни при чем! Моя хата была совсем с краю, меня двадцать лет назад и на свете не было и т. п. Не в именах дело, а в характерах русских, постыдно уступающих нынче и приятелям, и врагам. Уступать и отступать – это сделалось как бы национальною нашею чертою. В предчувствии отступления нам лень и выбрать позиции, и отстоять их. Нехитрое, казалось бы, дело – изучить условия коммерческого договора. Не нужно монокля в глазу, чтобы рассмотреть гибельные последствия тех или иных параграфов, но если в душе уже заранее решено, безотчетно и бесповоротно, что прежде всего нужно понравиться немцам, заслужить благоволение немецкого правительства, добрый отзыв императора Вильгельма (а это уже ключ к карьере по возвращении домой), то даровитейший чиновник не слишком вникает в суть дела. После любезных, сделанных ради приличия кое-каких возражений он подписывает с легким сердцем прелиминарные соглашения. А в Петербурге думают, что «там», на аванпостах борьбы, сделано все, что возможно, и к роковой сдаче по всему фронту прикладывается штемпель. Немцы, затаившие дыхание, произносят наконец торжественное «abgemacht!»
А было время, когда мы не отступали, а наступали. Это было в золотой XVIII век, когда у нас водились сильные характеры – и на поле брани, и на дипломатическом поприще. Откуда же брались эти характеры? Ведь у нас никогда не было школы, основанной на идеях Коменского, Песталоцци, Гербарта, Фрёбеля. Правда, но у нас все-таки была кое-какая школа, более родственная германской, чем нынешняя наша школа. Русское характеры воспитывались в старой религиозной и патриотической семье, и если не от учителей, то от родителей дети слышали внушения долга, верности, чести, любви к отечеству и презрения ко всему дурному. Домашние и школьные учителя того времени были настолько религиозными, что невольно передавали эту черту и воспитанникам своим. Вот почему Суворовы, Кутузовы, Багратионы, Румянцевы не знали, что такое поражение. Вот почему екатерининские дипломаты находили в своей душе гордое чувство уважения к своему народу и потребность постоять за его интересы. Чтобы понять, почему мы двадцать лет назад сдались немцам в Берлине, а десять лет назад сдались японцам в Портсмуте, достаточно вспомнить, что под конец прошлого века и к началу нынешнего к верхам чиновной власти подобралось поколение, воспитанное в 1850-е и 1860-е годы. То была эпоха писаревщины и базаровщины, когда евангелием русской жизни служило «Что делать?» Чернышевского. Я не ставлю знаменитый роман ниже современных «Ключей счастья» г-жи Вербицкой, но позволю себе спросить: что же будет с Россией, когда посеянные в наше время «ключи счастья» через несколько десятилетий взойдут?
6 марта
I
11 марта
Безобразные выходки киевских и львовских мазепинцев не останутся бесследными. Волна предательства, прокатившаяся по России в виде более или менее наглых украиноманских манифестаций, всколыхнула русское общественное сознание и возбудила вполне уместную тревогу. Опровержения г-на Суковкина, киевского губернатора, едва ли в состоянии рассеять эту тревогу, ибо наперекор опровержениям нашлись десятки киевлян, готовых удостоверить факт преступной демонстрации. Г-н Суковкин как губернатор лицо столь же ответственное, сколь заинтересованное в том, чтобы в его городе не произошло названного чудовищного происшествия. При всей служебной добросовестности он едва ли в состоянии отнестись к данному событию вполне объективно. Г-н Суковкин со слов подчиненных ему полицейских властей официально утверждает, что сообщения «Нового времени» неправильны, между тем другое официальное лицо – член Государственной Думы Лелявский категорически заявляет, что эти сообщения совершенно правильны. Он в разгар происшедшего был в Киеве, он «от лиц весьма уравновешенных и спокойных» слышал сообщения, что они были очевидцами безобразий и слышали позорные крики: «Долой Россию! Да здравствует Австрия!» Телеграммы «Нового времени» г-н Лелявский прочитал позднее и увидел, как они совпадали со всем слышанным им в Киеве. При таком серьезном разноречии официальных данных с неофициальными, безусловно, требуется официальная же проверка каким-нибудь третьим способом, и эта проверка, по слухам, уже ведется.
