То была осень, а весна
Терпеть не может прощальную печаль улыбки. Теперь весна, меня и не тревожат Твои глаза, глаза в зеленоватой дымке.
Глупые стихи. Наивный, смешной дуралей! Откуда тогда тебе было знать, что от сердца чаще всего умирают весной.
…Раковая больница, расположенная на окраинной улице имени видного большевика, меня раньше долго пугала одним только своим печальным предназначением. А теперь ничего, привык. Такие уж годы мои подошли, что все чаще приходится навещать здесь друзей, сослуживцев, а теперь вот и отца…
Он лежал на спине с закрытыми глазами, приоткрыв некрасиво рот. Похрапывал. Я дотронулся до его исхудавшей руки, расцвеченной синими узелками сосудов. Он открыл глаза - они были наполнены тоской и обидой.
- А, Серега… Забери меня отсюда.
- Нельзя, батя.
- Чт-оо-о? Повтори. Громче.
Я достал из портфеля слуховой аппарат - миниатюрную импортную коробочку.
- Не-ет, - замотал головой отец. - У меня от него голова раскалывается.
- О, Господи! - простонал я. - Как же с тобой врачам, медсестрам общаться?
- Ничего, - пробасил с соседней койки Петро, могучий еще буровик-нефтяник с Севера, - это к лучшему, что он не слышит. Тут таких страхов наслушаешься, что жить тошно. Каждый день новости - то из одной палаты вперед ногами выносят, то из другой. А ему хорошо - в неведении пребывает.
- Это так, но…
- Да не беспохлёбся ты. Мы его в обиду не дадим. Да и ваши кто-нибудь всегда здесь. Внучка только что ушла. Не волнуйся, присмотрим. Дед-то у вас классный, все шуточки у него, прибауточки, медсестрам частушки поет.
- Это он может, - улыбнулся я.
- Беспокойства от него нет, - продолжал Петро. - Это после операции он все встать рвался, трубку из живота выдергивал.
- Знаю. Сам позавчера всю ночь воевать с ним замучился.
- Да-да, помню. Но сейчас он уже утих, смирился.
- Спасибо, Петро. Может, тебе что надо? Соки там, фрукты?..
- У меня все есть. Если только курево…
Слово "курево" отец в громогласной речи Петра уловил. Что не надо - слышит. Оживился:
- Курнуть бы.
- Дай ему пару раз пыхнуть, - разрешил Петро, - только форточку открой.
Я прикурил сигарету, вложил ее отцу в губы.
- Я сам, - перехватил он пальцами сигарету. Раз, второй затянулся. - Хорошо! - закрыл в блаженстве глаза.
Я отобрал у него сигарету, затушил, поплевав в ладонь.
- Как мать? - спросил отец, не открывая глаз.
- Уже ходит, - прокричал я ему на ухо.
- Ходит - это хорошо, - вынес вердикт отец. - Передавай ей привет. Скажи, что я ее еще больше люблю.
Он открыл глаза. Они были мокрые от слез. Застыдившись, видимо, он хотел их смахнуть рукой, но она слушалась плохо, неловко задела одеяло, оно криво сползло, приоткрыв серо-сизые ножки-палочки, беспомощную, безжизненную плоть, выше - какие-то бинты, пластыри. Пряча глаза, я укрыл его, неожиданно для себя припал губами к его слабеющей руке.
- Ничего, - сказал отец, - мы с тобой еще гирей побалуемся. Сколько помню себя, двухпудовик всегда валялся у нас во дворе, и отец,
раздевшись по пояс, играл гирей - выжимал, толкал, бросал, ловил. Став старым, после рюмки-другой он по-прежнему хватался за гирю. А как-то взялся за нее вскоре после операции аппендицита. Мама психанула, схватила двухпудовик и выбросила через забор. Отец любит теперь рассказывать эту историю гостям: "Вот у нас мать! Взяла гирю и через забор! Богатырша!"
…Принесли ужин. Я хотел отца покормить, но он отмахнулся: "Я сам". Вспотев, осилил две ложки больничной каши, но блинчик домашний съел.
- Ничего, - сказал, рассматривая свои исхудавшие руки, - мать откормит. А ты, Серега, иди. В следующий раз принеси почитать.
- Газеты?
- Нет, надоели. Принеси книгу. Стихи.
- Кого конкретно? Какие?
- Какие-какие? Хорошие. Если стихи плохие - это уже не стихи. Понял? Понял, батя, давно понял. Ты у нас молодец! Поживешь еще, если на
стихи, как вьюношу, потянуло.
Возвращаясь из больницы, квартала за три до дома попросил водителя остановиться:
- Все, до завтра. А я пройдусь пешком, проветрюсь.
Какой там, проветрюсь! Мимо несся поток машин, бросаясь ошметками
3*
весенней грязи. Хорошо жить стали - иномарки наполовину выдавили уже "Жигули", "Волги". "Москвичат", тех совсем уже почти не видно.
Я свернул за угол, спасаясь от сплошного автомобильного гула. Но и здесь успокоения не было: из дверей игрового клуба вырывался на улицу раскалывающий голову грохот тяжелого рока. Неподалеку скандалила прилично одетая пожилая парочка:
- Сколько раз я тебе говорил: не играй! - высоким противным голосом воспитывал мужик женщину.
- Бонуса, сука, не дал! - оправдывалась она, все еще не остывшая от дурной игры.
- Во дает! - восхитился неизвестно откуда взявшийся прыщеватый
парнишка. - Такие ставки делает тёха! На сто пятьдесят! На триста! Тыщ сорок просадила!
"Окончательно подсела, - подумал я с некоторым даже сочувствием, - пропадет баба".
- Сотенки не найдется? - попросил вежливо парнишка. - Я отдам. Честное пацановское слово!
К этому сочувствия уже не было. Я ему посоветовал играть на свои. Или вообще не играть.
- Буржуй недорезанный! - заверещал он как припадочный. - Зарежу гада!
Из игрового клуба высыпала ватага таких же, как он, юнцов. Начали обступать.
- Цыц! - раздалось у меня за спиной. - Пошли вон, подонки! Пацаны, озираясь и скалясь, как волчата, потянулись к дверям соседнего магазина.
Я оглянулся. Бухавец, Осетров. А с ними незнакомый мужик с широким, в оспинах, лицом.
- Наш редактор, - представил меня ему Рома Осетров.
- Рад познакомиться, - протянул руку мужик, - капитан милиции Осокин.
- Зайдемте куда-нибудь, - предложил Бухавец. - Разговор есть. Выбрали средней руки пивнушку. Я заказал всем пива, соленых орешков.
- Я как раз тот мент, - сказал Осокин, глядя мне прямо в глаза, - который слил вашим ребятам информацию.
- Подтверждаю, - пробасил Бухавец, - перед вами все три подельника.
- Меня вычислили, - продолжал капитан, - я запираться не стал, поскольку никакой вины за собой не чувствую. Да и от ребят, возможно, отстанут.
Нам принесли пива. Ребята, отхлебнув, закурили.
- И зачем вы это сделали? - спросил я.
- Ничего он не сливал, - заступился за него Бухавец. - По пьяни рассказал, а потом уже, на трезвяк, мы все реально обсудили и решили, что молчать нельзя.
- Нельзя, - кивнул головой Рома Осетров.
- Да поймите вы! - взвинтился капитан. - Мы же его, суку, и брали с поличным. Знаете, сколько при нем героина было? Его реально судили, и вот вместо зоны он на свободе гуляет… Что должен был делать честный мент?
- И вы не знали, что он завербован спецслужбами?
- Конечно, не знал. Откуда, блин, мог я знать? Да и не верю я ни в какую вербовку. "Крышуют" они его элементарно. Обогащаются. Ежику и тому понятно.
- Я, капитан, вроде бы не ежик, но объясните, при чем здесь гостайна?
- Другой статьи не нашли. Но дурость это, скажу вам, полная! Я - не носитель конкретной гостайны, ваши орлы - тем более. Ладно, выпьем давайте за ребят, они у вас правильные!
Сдвинули со звоном кружки.
- Хотите шквару расскажу? - предложил Бухавец.
- Валяй, Роман Константинович.
- Умрете от смеха. Наркодилер этот подал на нас с Ромой и на газету иск в суд. Отгадайте, на сколько? На полтора миллиона! Не хило?
- Не сочиняй.
- Не сочиняю. Немцов после допроса доверительно шепнул. Получите, мол, иск по защите чести, достоинства…
- … И деловой репутации, - дополнил Рома Осетров.
Мы не очень весело рассмеялись. Дожили - спецслужба стала заботиться о деловой репутации преступника. Нет, что-то здесь не так: опять пугают, наверное.
Я стал собираться, подозвал официанта, чтобы расплатиться.
- Подождите, - остановил меня Бухавец. - Я не сказал главного. Следствие закончено, нам всем троим предъявляют обвинение.
- Быть не может! Мне обещали…
- Нашли кому верить. Дело уже в прокуратуре: через день-другой начнем знакомиться с обвинительным заключением, а там и суд не за горами. Вот так, Сергей Михайлович, а вы говорите: Бухавец, Бухавец, зачем ты водку жрешь?
18 марта.
Дождавшись девяти часов, я позвонил полковнику Осиповичу.
- Сочувствую, - сказал он, - но я сделал все, что мог.
- Я буду говорить с генералом.
- Его нет в городе.
- Помогите связаться.
- Попробую. Ждите звонка. Звонок раздался через полчаса.
- Генерал Поморцев, - представился тихий и равнодушный голос, - я вас слушаю.
- Нет, это я вас слушаю, господин генерал.
- О чем вы? Ах, обвинение. Да, оно будет предъявлено обоим. Так требует закон.
- А как же наша договоренность? Мораторий?..
- Без комментариев. И вообще, писали бы лучше о старушках, не лезли, куда не просят.
- Мы сами решим, о ком писать…
- Я все сказал.
- Что ж, мы будем защищаться.
- Защищайтесь. Но не забудьте, что вы еще по совместительству и гендиректор. А у любого гендиректора могут быть обнаружены финансовые или налоговые нарушения. Не так ли, господин главный редактор?
