— Золото-бриллианты?
— Именно! Наша семья с аппетитом проедала их в Гражданскую и Великую Отечественную, последние крохи выгребала в хрущевскую оттепель. Тем не менее в шкатулке и тогда осталось такое, что в магазине «Жемчуг» на Арбате, единственном месте Советского Союза, где официально принимали ювелирку от населения, у мамы отказывались брать даже самую скромную фитюльку. Оценщики дружно говорили: «Мариночка, ее никто не купит. У людей нет таких денег. Тут требуется целое состояние!» Любая безделушка из бабушкиного ларца стоила сотни тысяч тех, советских, рублей. В результате мама брала молоток, разбивала украшения, выковыривала бриллианты и сдавала золото скупщикам драгметаллов как лом... А до Арбата мы жили на Пушкинской площади, отсюда и моя привязанность к этому месту.
— Балерину на крыше дома напротив здания «Известий» помните?
— Когда у гипсовой барышни отлетела рука и под предлогом заботы о безопасности прохожих скульптуру демонтировали, мне было три года, но бабушка рассказывала, будто бронзовый Пушкин в тот день пригорюнился, опустил голову и более ее не поднимал... Мне исполнилось десять лет, когда родители развелись. Я остался с мамой, отношения с отцом как-то сломались. Он обиделся на всех, в том числе на меня. Правда, по мере возможностей папа принимал участие в моем воспитании. Я ведь рос страшным хулиганом и оттянулся по полной программе, когда пришло время хиппи. Думаю, в какой-то момент родители поставили на мне крест. При этом я учился на Арбате в 12-й спецшколе с французским уклоном и знал Париж, ни разу не побывав в нем, лучше любого парижанина. Смешно, но даже сейчас могу закрыть глаза и мысленно в мельчайших подробностях представить карту города, которую выучил в четвертом или пятом классе. Впрочем, если бы продолжал хипповать и не взялся за ум, мне светила перспектива вопреки расхожей фразе умереть, так и не увидев Парижа... Помогла мама. В семнадцать лет отправила меня в автономное плавание, в качестве стартового капитала оставив хорошую трехкомнатную квартиру и столовое серебро. Сама переехала к новому мужу, журналисту-международнику Евгению Пральникову. Я безудержно гулял, пока не прокутил все. Вмиг, когда закончились деньги, испарились и многочисленные друзья. Все, до последней души. Я остался один. А кушать хотелось. К счастью, быстро нащупал золотую жилу и занялся реставрацией икон. Насобачился делать именно то, что нравилось заказчикам. И понеслось! Пошла активная работа, опять появились шальные деньги. Пахал как двужильный, почти перестал спать и все же не справлялся. Возникли очереди из клиентов. Мои иконы продавались лучше, чем у других.
— Это был легальный бизнес?
— О чем вы говорите? В СССР?! Упаси Господь! За такие вещи светила реальная статья УК. Запросто могли инкриминировать незаконную торговлю предметами культа. Людей сажали по-настоящему!
— За риск вы брали двойную плату?
— Само собой. Большинство икон покупали иностранцы. За месяц зарабатывал тысячи полторы рублей и... с легкостью их проматывал. Это передалось от мамы. Никогда не был в быту скопидомом, всегда безболезненно расставался с деньгами. Поэтому и хотел иметь столько, чтобы не возникала необходимость считать. Гулять — так на широкую ногу! Да, в бизнесе действую совершенно по-иному, многие, наверное, называют меня прижимистым, но это отдельная история. Если ресторанное хозяйство не вести рачительно, гарантированно вылетишь в трубу.
— А когда вы, Андрей, решили уехать из России?
— Лет, наверное, в тринадцать или четырнадцать. Тургенев и Достоевский вызывали у меня не восторг, а черную зависть из-за того, что могли махнуть на все рукой и с чистой совестью упилить куда-нибудь в Европу. Была ли это борьба за свободу передвижения? Нет, я прекрасно уживался с советской системой и даже в пьяном бреду не видел себя диссидентом. Но мне хотелось посмотреть мир, понимал, что рамками одной шестой части суши он не ограничивается. Впервые за границу я выехал лишь в 85-м, хотя к тому моменту успел окончить переводческие курсы при ООН, куда поступил благодаря знакомому генералу КГБ, партнеру по преферансу. Сначала подружился с его дочерью, а потом, несмотря на разницу в возрасте, и c товарищем чекистом установил приятельские отношения. На курсах проучился более года, вкалывал по восемнадцать часов в сутки, понимая: это мой мостик на Запад. Должен был ехать на работу в Нью-Йорк, но из Союза выпускали лишь женатых, а я в тот момент развелся. Мне дали две недели на поиски новой невесты, увы, я не справился с заданием Родины. Брак по расчету не входил в мои планы. Даже стремление свалить за кордон не пересилило. Свидание с заграницей пришлось отложить. И, конечно, первым городом, куда я попал, стал Париж. Приехал туда богатым человеком. Сейчас объясню почему. В Москве у меня уже была своя мастерская, где я не только реставрировал иконы, но и писал оригинальные картины. И вот как-то звонит приятель: «Андрей, жди, приведу покупателя». Сижу, волнуюсь. Приходит человек. Недружелюбный, зажатый. С обиженным и недовольным видом он долго бродил по мастерской, мне надоело, и я перестал рассказывать, что означает та или иная работа. Наконец клиент сел, закурил и спросил: «Сколько хотите за эти десять картин?» И показывает пальцем. От неожиданности я даже вспотел. Писал я быстро, но никому свои работы почти не продавал. Думаю: а заряжу-ка сейчас по полной и скажу, что хочу вон за ту большую картину... тысячу рублей! С другой стороны, совестно, я же работал над ней всего неделю. Стою, внутренне калькулирую, нервничаю. В конце концов посетитель решил помочь и сказал: «За восемь тысяч рублей отдадите?» Главным тут было не потерять сознание, не упасть без чувств от суммы! Я совладал с собой, выдержал паузу и как бы нехотя ответил: «Восемь маловато, но за десять, пожалуй, соглашусь...» Буквально за мгновение я сказочно обогатился! Деньги странный покупатель принес в... авоське, чем окончательно добил меня. Словом, я ехал в Париж прилично материально упакованным. К тому же, вдохновленный первым опытом, прихватил с собой написанные работы, и крупная картинная галерея на Рив Гош, куда я обратился наудачу, сразу взяла меня под крыло, предложив долгосрочное сотрудничество. Я вернулся в Москву, оформил рабочую визу и опять отправился в Париж. Так началась моя французская эпопея. Меня активно рекламировали, вложили в раскрутку серьезные деньги, в итоге выставка моих работ имела невероятный успех, но... этому обстоятельству я не обрадовался, а испугался. Вдруг представил, что придется до конца жизни рисовать картинки, которые должны хорошо смотреться в апартаментах нуворишей разных мастей. Одному нужен коврик с лебедями, а другому — чтобы было «как у импрессионистов». Разница, по сути, ведь небольшая! Подобная перспектива мне не улыбалась. Стал тяготиться возникшей ситуацией и подспудно искал выход. Эйфория, которую на первых порах испытывал во Франции, куда-то улетучилась. Понадобилось время, чтобы признать очевидное: я помечен совком навечно. Чем глубже погружался в жизнь на Западе, тем отчетливее видел, насколько все чуждо для меня. Хотя, замечу, внешне ситуация выглядела более чем. Появилась очень похожая на Брижит Бардо жена-графинюшка с фамильным замком восемнадцатого века в Санлисе...
— Это где?
— Километров сорок на северо-восток от Парижа. Волшебное место, заповедный городок, где окопалась французская аристократия, люди, чьи счета в банках начинаются с пяти — десяти миллионов евро. Звучит красиво, понимаю. Я же, насмотревшись вблизи на жизнь высшего света, вскоре стал испытывать единственное желание: укокошить их всех. И хорошо бы из автомата Калашникова. Стрелять, пока патроны не закончатся. Эта мысль неотступно преследовала меня с момента пробуждения утром до поздней ночи. Все, что творилось вокруг, напоминало чудовищный гротеск, и в знак протеста я начал изображать из себя русского медведя. От богемы быстро устаешь. От любой — американской, французской, русской. Она везде одинакова. Ярмарка тщеславия, демонстрация амбиций на примитивном уровне и ничего более. Сперва мне удавалось мимикрировать, слившись со средой, но потом естество взбунтовалось. Возникло чувство клаустрофобии, словно в клетку попал, пусть и золотую... В Санлисе я прожил три года, на большее сил не хватило, хотя Вероник была очаровательна, относилась ко мне трепетно и искренне. От тоски я реально лез на стенку. Если бы задержался подольше, наверное, начал бы печь картошку в камине, ходить по замку в косоворотке и сафьяновых сапогах...
— Но хотя бы французский паспорт вы предусмотрительно оформили?
— Не стал. Мне сообщили, что документы готовы, но я не пошел за ними. Не захотел. В тот момент я уже находился в Москве. Рвался сюда, искал повод если не вернуться, то хотя бы побыть. Мне предложили провести выставку. Радостно уцепился за возможность переселиться из Санлиса в Париж, по двадцать часов в сутки работал в студии, почти не ел, не спал... В Россию прилетел ровно на три дня. На следующее после приезда утро пошел на Арбат за продуктами. Возле Irish House меня и грохнули. Обворовали, проще говоря. Там стоял лоток, с которого торговали конфетами «Белочка» и «Грильяж в шоколаде». Я ополоумел от радости и потерял контроль над ситуацией. Расслабился, как последний приезжий лох. Ушлый карманник разрезал сумку и вытащил из нее портмоне, где лежали пять тысяч долларов (колоссальная сумма по тем временам!) и документы, включая паспорт. Зачем я все таскал с собой? Дурак, кретин! Знакомые менты успокаивали: «Андрей, не нервничай. Паспорт подбросят или скорее предложат выкупить, захотят на тебе еще подзаработать». Нет, не вернули. Конечно, в первый момент я испытал шок, а потом стал относиться ко всему как к забавному приключению. Занялся восстановлением документов, отправился во французское посольство, где меня радостно приняли, внимательно выслушали и спросили: «Мсье Деллос, мы верим в вашу увлекательную историю, но вы, простите, кто?» Параллельно пришлось вспоминать подзабытое слово «ЖЭК», медленно и мучительно карабкаться по этажам советской бюрократической лестницы... Вакханалия продолжалась с полгода. За это время я успешно влился в новую московскую жизнь, которая показалась мне чрезвычайно увлекательной. Почему? Здесь чувствовалось свежее дыхание, а там, на Западе, от всего веяло мелкобуржуазной мертвечиной. Как гениально сказал знакомый француз, вам, русским, невероятно повезло: все живут одну жизнь, а вы как минимум две — до и после перестройки. Я подумал и согласился. Перемены, произошедшие в России за время моего отсутствия, ошеломляли, сводили с ума. Все было наоборот, супротив тому, что я люто возненавидел в Европе и в Америке. Я ведь успел поездить по миру, мои выставки проходили в Германии, Италии, в нью-йоркском Сохо. Словом, сначала я понял, что Франция — не для меня, не моя земля обетованная, потом смирился с мыслью, что земного рая не существует в принципе, и вдруг, вернувшись в Россию, с удивлением обнаружил то, что искал за морями-океанами! Я попал в другую страну. Возможно, не совсем в ту, о которой мечтал, но в жутко привлекательную. Тогда и возникла идея замутить в Москве что-нибудь свое.
