Опять уставшие ручьи
По берегам стекают мшистым
И в изобилии душистом
Цветы давно уже ничьи.
Вновь у террасы старый сад,
Как прежде, розами украшен,
В соцветьях белых чувства наши
Тревожит ветер наугад.
Мы знаем, нам не избежать
Разлуки с розой безмятежной,
Зима цветок укроет нежный,
На клумбах будет снег лежать.
Пусть розы белые сейчас
Цветут, улыбки источая,
Благоуханием встречая
Любовь, проснувшуюся в нас.
* * *
Снег на ёлке, как белая вата,
Вновь снежок вылетает из рук,
Издавая рассыпчатый звук,
Он порой попадает куда-то.
Вот и ты для меня как снежок,
Капюшон в белоснежной опушке,
Улетаешь как будто к подружке,
Оставляя на сердце ожог.
Над равниной разносится звук,
Вдалеке на снежинку похожий,
И с моею любимою тоже
Самолёт улетает на юг.
Покидая вокзала крыльцо,
Я блуждаю по ветреной ночи,
И метелица белая очень
Мне навстречу смеётся в лицо,
У разлуки слова не просты,
Да и чувства, как ночи потёмки,
Мулине придорожной позёмки
Украшает на сквере кусты.
Я снежок в самолёт запущу,
И мне легче от этого станет,
Я тебя осуждаю местами,
Но затем, как обычно, прощу.
* * *
Тюльпаны зацветая, как всегда,
Религиозным пламенем трепещут,
И их мирские не волнуют вещи,
В цветах росы священная вода.
Черёмуха у храмовых ворот
Благословенным ладаном клубится,
Подснежники, как праведников лица,
Церковный украшают огород.
Освобождая душу от тревог,
Негромкое струится песнопение
О том, что неизбежно вознесение
Для тех, кто все невзгоды превозмог.
Греховность усмиряется постом.
Под облаками колокол сияет,
И небо всех как будто осеняет
Невидимым Божественным крестом.
Я празднику свершившемуся рад,
Иду, молитвы дивные прослушав,
Кусты сирени раскрывают души,
Волшебный источая аромат.
И ветер мне от первого лица
Волнующую музыку доносит
От золотистых струн высоких сосен,
Собравшихся у нашего крыльца.
Проснулись на обочинах дорог
Фиалки, как весенние предтечи,
И месяц над рекою в майский вечер
От свежести ракитовой продрог.
Максим Чертанов. Дюма. - М.: Молодая гвардия, ЖЗЛ, 2014. – 500 с. – 4000 экз.
Эта пятисотстраничая биография сначала нам понравилась. Внушал доверие, во-первых, солидный список источников, русских и французских. Да, мы, наученные некоторым опытом, беря очередную книгу серии "ЖЗЛ", смотрим источники и всегда исходим из святого убеждения, что автор все их действительно читал. Так вот тут перечислено было много. Во-вторых, книга про Александра Дюма, а кто ж не любит Дюма? И хотя вступление, где звали его «Сан Санычем» и обещали приблизить к здесь и сейчас, несколько настораживало, – мы отринули консервативную подозрительность, сказали «почему бы нет?» и приготовились внимать. Следует признать, что приблизить Максиму Чертанову удалось. Более того: в этой книге есть несколько десятков действительно полезных страниц. Но об этом – позднее.
Сперва поговорим о хронической болезни российского книгоиздания – редакторской расслабленности. Разносчиком может быть как нерадивый редактор, так и автор, почему-либо мнящий, что не нуждается в правке. Как бы то ни было, результат один, и он перед нами: глубоко инфицированная книга. Позанудствуем: поговорим о словах. Когда Чертанов называет живых лошадей на театральной сцене XIX века «спецэффектами», он, конечно, всего лишь хочет «приблизить». Но, поскольку в словах должна быть какая-то логика, мы вынуждены спросить: следует ли называть «спецэффектом» и натуральный бифштекс, который актёр на сцене натурально съедает? Или «спецэффектом» надобно считать, наоборот, бифштекс бутафорский? Когда Чертанов десяток раз напишет применительно к XIX веку слово «краудфандинг» – в том числе дважды в перечне законодательных установлений того времени, – мы скривимся, но всё ж смолчим. Однако когда он, описывая «креативный класс» (о, современность!), однажды включит в него «малый бизнес», а в другой раз – решительно исключит «лавочников», нам не может не прийти мысль, что автор, при всей актуальности креативного понятия, не совсем понимает его значение.
И когда Чертанов пишет о возлюбленной Дюма Мелани Вальдор, что она «вот-вот должна была родить», а через пару страниц – что у неё на третьем триместре «случился выкидыш»[?] И когда путает кардинала Мазарини с кардиналом Ришелье… И когда, одобрительно отзываясь о законах Флоренции, позволявших заниматься коммерцией и строить фабрики иностранцам и политэмигрантам, зачем-то приводит в сравнение заводчика Демидова (Иностранца? Политэмигранта? А почему не Ходорковского – было бы современно!)… И когда, единожды на всю книгу, употребляет слово «садистская» – угадайте где? – применительно к казни миледи Винтер (совершённой согласно правилу милосердия самого Дюма, которое упомянуто неподалёку), притом что в книге есть другая, действительно садистская сцена убийства женщины: страшная и совершенно реальная гибель принцессы де Ламбаль в революционном Париже… Так вот, во всех этих и многих других случаях Чертанов выказывает не глупость, нет. Элементарную неряшливость. Однако эти погрешности – трещинки, приметы разрушительных процессов, от которых в конце концов рассыпается фундамент.
Почему мы вообще говорим о «дюмаграфии»? Во-первых, Чертанов противопоставляет себя прочей, писавшей о Дюма братии, которую чаще всего именует собирательно «биографами». Во-вторых, в книге есть некая благостная заданность, роднящая её с таким интересным жанром, как агиография. И это, в общем, неплохо. Сверхзадача – прекрасно, безумству храбрых поём мы. Но рискующий должен понимать, что за ним будут следить пристально.
И если автор позволит себе кокетливо заключить, что, мол, мы (имеется в виду – мы, мужчины) «не любим впускать женщин в свой мир. Сразу рубим головы», – это будет выглядеть смехотворно на фоне бессчётных рассуждений о том, как явственно Дюма тянулся именно к умным, незаурядным женщинам, коих вокруг него было немало, но они редко отвечали на его пылкость. (И вдвойне смехотворно для тех, кто вспомнит невеликую тайну, что под псевдонимом Максим Чертанов скрывается женщина…) Когда удивлённый читатель освоится с этим бесконечно противоречивым и столь же безапелляционным изложением, ему будет не так-то легко принять магистральную идею книги, которая заключается в том, что Александр Дюма-отец, во-первых, был совсем как настоящий историк и даже лучше, а во-вторых, ничего не выдумывал, потому что не умел.
Для того чтобы опровергать Чертанова, вовсе не нужно тянуть с полки энциклопедию. Надо просто внимательно читать эту дюмаграфию и тихо, безобидно развлекать себя побиванием цитаты о цитату. Например, Чертанов пишет: «Ни один историк никогда претензий к Дюма не предъявлял, наоборот, хвалили». А вот, собственно, похвала «коллеги Тэна» – философа, искусствоведа и историка, коего называть «коллегой» Дюма довольно затруднительно, ибо, по скромному мнению самого Тэна, Дюма – «не историк, но один из величайших поэтов Франции».
Неумение Дюма выдумывать – вплоть до пафосного чертановского «мы уже знаем, что он ничего не мог выдумать», – забавная выдумка, которая будет повторена многократно и не раз автоопровергнута (так, упомянут «выдуманный Дюма народ москито»). Очень умилительно Чертанов пишет о том, как Дюма ничего не выдумал в своей перелицовке «Гамлета»: «призрак короля превратил в галлюцинацию… переделал характер Гамлета: убив Полония, тот терзается муками совести и вообще куда добрее и «прямее», чем оригинал… галлюцинации он дал даже больше воли, чем Шекспир: в финале та загробным голосом выносит моральные приговоры Гертруде, Клавдию и Гамлету, который остаётся жить... Впрочем, то, что Дюма оставил, он перевёл почти дословно». И сия последняя фраза есть решительный аргумент в пользу всегдашней достоверности Дюма!
Всё это было бы смешно, когда бы великий француз не был делами своими достаточно тесно связан с Россией. Приближения этих глав мы ждали с содроганием. И не ошиблись. Здесь сошлось всё самое пафосное, всё невыразимое ироническое остроумие, которым наделила Чертанова природа, все пространные рассуждения о «русской несвободе», которые Дюма в действительности записал («тыкал нас носом в нашу историю», как это назвал добрый Чертанов), – и те, которые за него домыслил сам автор дюмаграфии (заключительное «прощай, страна прирождённых рабов» принадлежит его бойкому перу). Мы не будем подробно излагать эти главы, из которых следует, что в России можно верить едва ли не одному только Дюма, который беседовал с очевидцами так обстоятельно, что прозревал даже скрытые движения души Николая I – и, конечно, уже тогда предрекал распад России, который пока что не свершился окончательно, но ведь Дюма предусмотрительно не назвал точной даты!
