От своего авангарда Шаргунов ушёл, но не обрёл и нового стиля, остановился на полпути между социальной фантастикой и реалистической повестью. Для первой не хватает фантазии и оригинального сюжета, для второй – весомых психологических мотивировок.
Герой повести, Ваня Соколов, помощник видного политика-единоросса Ефремова, зарабатывает на хлеб с маслом (ой, нет, скорее – на фуагра с артишоками). Во время деловой поездки в Тамбов Ваня проникается отвращением к своему начальнику, к его жестоким и корыстным помощникам, вообще к власти, к самой системе, в конце концов, прозревает и пытается устроить дебош на инаугурации президента.
Но если Ваня такой честный, то зачем он вообще пошёл служить к Ефремову? Нет, не верю! Тем более не верю в светлый образ отца Петра, настоятеля тамбовского храма, который прямо на обеде у митрополита начинает поносить "безбожную власть", распекать Ефремова и даже самого митрополита.
Отец Пётр вообще выступает резонером, но в реалистическом произведении он неуместен, а на провозглашение "нового классицизма" Шаргунов всё-таки не отважился. Да и зачем честный батюшка сел обедать в компании столь ничтожных людей? Зачем митрополит, который, уж наверное, знал характер бескомпромиссного батюшки, пригласил его на встречу со светским начальством?
Впрочем, психологическая достоверность никогда не была сильной стороной Шаргунова, равно как и умение создать интересные, запоминающиеся характеры, придумать небанальный сюжет. Ранний Шаргунов брал другим: энергией, смелостью, юношеским максимализмом и даже метафоричностью. Куда всё это ушло? Герой Шаргунова инертен, вял, скучен и прагматичен. Не бунтарь, обыкновенный яппи. Протухла "свежая кровь". Стиль блеклый, как будто выцветший (нестойкая же оказалась краска!). "Змея цинизма", поселившаяся в сердце героя, из штампов штамп, куда ей до кремлевского "незримого дракона" из "Ура!". Где же прежний Шаргунов? Как подменили: "Да и не он это вовсе! Разве он был такой?.. Тот был сокол, а этот селезень", – золотые слова Грушеньки из бессмертного романа Ф.М. Достоевского здесь уместны.
От прежнего Шаргунова осталось, кажется, только его фирменное дурновкусие: "Ваню вдруг словно что-то прожгло. Опалило внезапно вспыхнувшей любовью к замученному народу, ненавистью к себе в похабной политике, а всего вернее – накатившим желанием. Это был жаркий засос истории прямо в мозг". Сильно сказано! Узнаю брата Колю!
Вообще-то вкус – вещь спорная. Роман Сенчин, например, считает многочисленные ляпы "фирменными шаргуновскими образными деталями". Пусть так, но без смеха Шаргунова нельзя читать, а тем более слушать. В теле-шоу он настолько же ярок, насколько смешон: "Я хочу сказать, что мы, русские, всегда были общинниками, и это в нас осталось, – почти завизжал он от удовольствия говорить в таком важном обществе. – Я приведу пример. Вот мы все сидим в разгульной компании за одним столом, а под столом нежные красавицы ласкают нас. А мы стонем от удовольствия и говорим о Боге и России. Это и есть русская община. Так и живёт великая русская интеллигенция!"
Нет, не бойтесь, это не Сергей Шаргунов, а Саша Жуткин из сатирической повести Владимира Кантора "Гид". Но образ, к сожалению, узнаваем. Спичи Шаргунова в телеэфире "Культурной революции" или "Пусть говорят", его колонки в "Ex libris" НГ" не так уж далеки от этой пародии. Дурновкусие Шаргунова, видимо, связано с его инфантильностью, которую Шаргунов, в отличие от юношеской энергии, сумел-таки сохранить и даже развить. Наблюдательный Роман Сенчин отмечает странную вещь: Шаргунов не взрослеет, а как будто возвращается в детство, что парадоксальным образом сочетается у него с разочарованностью и психологической усталостью повзрослевшего юноши: "...после отличных юношеских повестей "Малыш наказан" и "Ура!" Сергей Шаргунов впал в некоторую детскость, которая буквально сквозит и в его "Как меня зовут?", "Птичьем гриппе", и в нынешнем "Чародее", хотя герой вроде бы становится старше – в первых (юношеских) вещах ему около двадцати, а в последующих он постепенно приближается к тридцати. Но внутренне в нём всё больше детскости".
Не отсюда ли и по-классицистски прямолинейная характеристика персонажей: чёрные и белые, хорошие (отец Пётр) и дурные (Ефремов и его окружение, митрополит, губернатор). Только один Ваня, под конец повести осознавший собственные заблуждения, из "чёрных" переходит в "белые". Кстати, единственно удачный образ в повести – маленький Андрюша Дубинин, умственно отсталый, но честный мальчик, искренне написавший в школьном сочинении: "Моя мама ходить на завод. У моей мамы есть подушка. Я верю в сказки. Баба-ига бываит".
Ваня Соколов оказался вовсе не чародеем. Все чудесное, что, как ему казалось, случалось с ним в жизни, нашло рациональное объяснение. Повесть принадлежит перу разочарованного ребёнка, который, кажется, понял, что нет на свете ни чудес, ни бабы-Яги, но не нашёл в себе мужества признаться в этом. Поэтому финал повести банален и неубедителен: "Ваня прислушался к сердцу и обнаружил: из груди пропала змея цинизма. Змеи не было… "Наверно, пропажа змеи – главное чудо моей жизни", – подумал Иван Соколов, двадцати семи лет отроду".
Нет, не было у Вани в сердце никакой змеи. Герой "Чародея" вовсе не циник. Обыкновенный рефлексирующий интеллигент, каких в нашей литературе и без него хватало, разве что чересчур инфантилен.
Андрей Рудалёв ИСПЫТАНИЕ ЧУДОМ
Сергей Шаргунов. Чародей. Континент, № 135 – 2008.
Это первая заметная публикация Сергея Шаргунова после возвращения из эмиграции большой политики. Чуда не произошло. Юный и немного наивный волшебник был цинично исторгнут, как инородное, внеструктурное тело из тучной плоти легитимной российской политической массы. Возможно это ситуация временная, возможно через дефрагментацию и переформатирование этой самой стерилизованной политики последует новое вторжение в неё. Время покажет. А сейчас Сергей, как и герой "Чародея" москвич Ваня Соколов понял, "что влез не туда".
Однако в повести нет вполне ожидаемой злобы, истового желания скорого реванша и мести за крушение больших политических надежд. Вместо этого – ощущение личного прозрения, освобождение от чар, от сна. Возможно даже уловить некоторые нотки покаяния за временные блуждания в тамбовских лесах бизнес-политики. Конечно, можно говорить, что здесь нет особых открытий, что "Чародей" идёт в русле предыдущих повестей Шаргунова и читателя, знакомого с его творчеством едва ли сможет поразить. Можно обвинять в бесконечном топтании на месте и отсутствии творческого прогресса. На мой же взгляд, повесть эта крайне важна как этап эволюции авторского мировоззрения и, действительно, вслед за Романом Сенчиным я бы сказал: "будем ждать продолжения" ("Простая история", Литературная Россия, № 25, 20.06.2008).
Сейчас в литературе создаётся и активно культивируется типаж, достаточно далеко отстоящий от классического "лишнего человека". Здесь вовсе не обязательно, что герой изгой, он может быть вполне вписан в среду, но что-то живое в нём, природа, чудо, будто противится общей инерции и делает из него отщепенца, маргинала, юродивого.
Рассказ "Маргинал" Александра Карасёва, повесть "Лёд под ногами" Романа Сенчина, роман "Матисс" Александра Иличевского или "Пурга" Германа Садулаева – везде ощущается определённая общность героя, который чувствует, что попадает в совершенно не героическую канву, начинает привыкать жить фоном. Противоядие от этого находится только в социальном нигилизме. Появляется формация новых чацких, которые в один момент впадают в сумасшествие и начинают бешено чесаться от этого мира-привычки. В "Чародее" Шаргунов также пытается показать нам героя, который "стал рабом фона". Реальность здесь, будто медуза Горгона, от взгляда которой каменеешь, превращаешься в неодушевлённый предмет.
Главное даже не герой, не его внутренние духовные борения. На первый план выходит матрица социума, разветвление его метастаз. Вместо фона он становится главным действующим лицом, подвёрстывая под себя все пространство, будто чёрная дыра втягивает на погибель человеческие вселенные, которым ничего не остаётся как мимикрировать, приспосабливаться. Человек давно уже не интересен сам по себе, разве что как отражение среды, отпечаток особенностей исторического времени.
Хосе Ортега-и-Гассет в "Размышлениях о "Дон Кихоте"" высказал крайне важную и близкую к нашему разговору мысль: "Нам всё время пытаются говорить о человеке. Но поскольку теперь человек не субъект своих поступков, он движим средой, в которой живёт, – роман призван давать представление среды. Среда – единственный герой".
