Сегодня наступило время переосмысления. Есть и поклонники, и противники Михаила Бахтина, упрекающие его в формировании у целого поколения «стёбности» мировосприятия, отсутствия уважения к серьёзности как к состоянию духовной сосредоточенности, а шире – в формировании философии десоветизации. Вот, например, что пишет Сергей Кургинян: «Бахтинская смеховая культура, превращённая в большое политическое действо, в мистерию общемирового масштаба, – только это и надо обсуждать. Только это соразмерно выдвинутой идее о стратегическом и метафизическом союзе между нашими псевдоконсервативными элитариями, вызвавшими из небытия «великого Бахтина», и их западными собратьями».
Предлагаем нашим читателям разные точки зрения на творчество Михаила Бахтина.
Девяностые годы XIX века – звёздное время рождения наших поэтов и филологов. Бонди, Шкловский, Лосев, Тынянов, Виноградов, Бахтин. Словно это была коллективная историческая акция: наша лучшая филологическая наука XX века родилась (физически) в эти несколько лет. Всех потом суровая эпоха повернула, но, кажется, двое имели бы особые основания продолжить вместе с поэтом: «Мне подменили жизнь. В другое русло, / Мимо другого потекла она». Филологам-философам, Лосеву и Бахтину, подменили жизнь, она потекла у них «мимо другого».
Это было событие историческое – на повороте нашей советской истории. Поворот сделал его возможным, и оно же было свидетельством поворота. Но исторические события имеют свою внутреннюю, человеческую, личную сторону и своё дифференциальное исчисление – видеть их так научил нас автор «Войны и мира». В настоящем случае я был свидетелем этой художественности истории и даже отчасти её невольным участником. Встреча с новым временем оказалась встречей с нашим поколением, только что вышедшим из XX съезда и своей комсомольско-марксистской невинности. Тогда-то мы и наткнулись на старую книгу о Достоевском, которая нас поразила. И тогда история избрала Вадима Кожинова. Видно, оглядываясь назад, что это была та встреча в значительном смысле, которую сам Бахтин теоретически описал как универсальнейший «хронотоп». Для нас это стало очень большим событием в жизни, но оказалось, что стало событием и для него. В одном из архивных бахтинских текстов, по-видимому начала 40-х годов, записано так: «Неожиданность и непредвидимость правды. Не ждать добра от закономерного и привычного, а только от чуда». Словно он пророчил себе поворот судьбы через 20 лет. Но с наступившим признанием драматизм судьбы Бахтина не остался в прошлом; он стал открываться по-новому, открывается и в судьбе посмертной. Успех его книги о Достоевском в 60-е годы был лишь большим запозданием и «сплошной аберрацией» (Гаспаров) или освобождением из плена той его современности 20-х годов? Книга тогда очень точно вышла в 1929-м – в год великого перелома, когда её автор уже полгода как был арестован. Она была постсимволистским прочтением Достоевского на фоне его прочтения в символизме. Автор одним из первых в России узнал Киркегора, но время памяти о символизме и Киркегоре было на излёте в год выхода книги. Время шло мимо неё, она оказалась несвоевременной и не стала событием.
<…> Бахтин открыл довольно обширный проблемный мир, материк проблем – как новые земли на карте гуманитарной мысли. Таково, например, чужое слово. Что проще и очевиднее этого факта? И, однако, это почти колумбово открытие в филологии Бахтина.
В одной беседе (28 октября 1972 года) Михаил Михайлович, говоря о классиках европейского искусствознания рубежа XIX–XX веков в сравнении с нашими искусствоведами, даже лучшими, заметил: «Те были проблемны с начала и до конца». Самого знаменитого, Вёльфлина, при этом не назвал, на вопрос же о нём отозвался, что он «полегче. У него концепция». Проблемность он явно предпочитал концепции <…>. Различие же понимал в соответствии с внутренней формой греческого слова «проблема»: выступание вперёд, торчание наружу (В.Н. Топоров). Очевидно, «концепция» для него заключала нечто от сглаживания этих острых значений, то, что он называл (всегда несочувственно) «сведением концов с концами». Сам он к этому не стремился, и его главные книги «торчат» как проблемы, не приведённые к наглядному единству. Как ни стараются за него бахтинисты свести концы с концами, противоречия между «Автором и героем» и «Достоевским» и между последним и «Рабле» неслучайно бросаются нам в глаза и должны быть признаны самой глубокой характеристикой творчества Бахтина. Он создал свой полифонический роман. Книги о Достоевском и о Рабле составляют единый проблемный мир по принципу дополнительности: видно, недаром их автор ссылался то на теорию относительности, то на квантовую физику, ибо мысль его состояла в неповерхностном родстве с философско-научными универсалиями нашего века.
Я – читатель Бахтина, и есть у меня в его сочинениях любимые места. Например: «Когда мы глядим друг на друга, два разных мира отражаются в зрачках наших глаз». В красоте этой фразы – мировоззренческий стиль Бахтина. Стиль «художника в науке» – это слово о герое «Хозяйки» он охотно выписывал в своей книге. Обширный труд об авторе и герое весь об этом – как двое глядят друг на друга. Элементарное, но очень сложное событие бытия. Двое – минимум события и минимум бытия; бытия, в котором они могли бы слиться, монологического, так сказать, бытия не знает Бахтин. Не бытие, а событие бытия – его категория. «Я нахожусь в бытии, как в событии...» Событие – категория сюжетная, художественная. В нашей фразе это скульптурная группа, объём, живая архитектоника (будучи озвучена, эта группа даст диалог; в «Авторе и герое» она ещё не озвучена). Событие, состоящее в отражении мира в зрачках наших глаз.
Лучше пройтись по некоторым любимым местам у Бахтина, чем пытаться обозревать его мир. Вот ещё: «Несказанное ядро души может быть отражено только в зеркале абсолютного сочувствия». <…> О любви как силе художественной – ещё одно дорогое место у Бахтина, и он здесь снова поэт. «Только любовь», – повторяет он, ритмизуя кусок своей философской прозы: только любовь способна «удержать и закрепить» многообразие бытия, «не растеряв и не рассеяв его, не оставив только голый остов основных линий и смысловых моментов <...> Равнодушная или неприязненная реакция есть всегда обедняющая и разлагающая предмет реакция: пройти мимо предмета во всём его многообразии, игнорировать или преодолеть его. Сама биологическая функция равнодушия есть освобождение нас от многообразия бытия, отвлечение от практически не существенного для нас, как бы экономия, сбережение его от рассеяния в многообразии. Такова же и функция забвения. Безлюбость, равнодушие никогда не разовьют достаточно силы, чтобы н а п р я ж ё н н о з а м е д л и т ь над предметом, закрепить, вылепить каждую мельчайшую подробность и деталь его» <…>.
Слишком многое остаётся невостребованным и посейчас – например, замечательная бахтинская теория интонации как первичного экзистенциального момента высказывания, определяющего всю его «музыку», выводящего слово за его словесные пределы: «В интонации слово непосредственно соприкасается с жизнью». По существу, не востребована и книга о Достоевском, при всей её неслыханной славе. Здесь – громадное противоречие судьбы Бахтина. Противоречие в размахе признания и невостребованности по существу. В характере использования, превратившего бахтинские идеи и особенно термины в предметы массового культурного потребления, и неприступности в то же время внутреннего ядра его мысли.
Бахтин во многом себя от нас утаил – в особенности в позиции по «последним вопросам». В автокомментарии к своей книге он типологизировал героев Достоевского по этому именно признаку: тип живущих «последней ценностью» и «тип людей, строящих свою жизнь без всякого отношения к высшей ценности: хищники, аморалисты... Среднего типа людей Достоевский почти не знает». «Среднего типа» мыслителем, уж конечно, он не был. Но мировоззренческое ядро своё оставил непроговорённым. Очевидно, не по советским лишь цензурным условиям (хотя и они, конечно, имели место и свои деформации в его мысль внесли), а по мотивам внутренне принципиальным (не позволяя и нам поэтому судить об этом слишком решительно). Уже в двух своих ранних интимных трудах, написанных на сокровенном и чистом языке его философии и, по-видимому, свободных от цензурных приспособлений, он свернул с магистрального пути русской религиозной философии, и вся оригинальность Бахтина-мыслителя с этим основным фактом связана, им обусловлена. Унаследовав её проблематику, Бахтин сменил язык философствования, и это была большая смена. Он прошёл кантианскую школу самоограничения в последних вопросах и сделал своим философским жанром «феноменологическое описание» того, что он назвал событием бытия. Но язык описания насытил (в «Авторе и герое») теологическими понятиями и в них решал свою эстетику – как ситуацию «эстетического спасения» одного человека другим, героя автором <…>. Автор «Автора и героя» специально оговорил о своей работе, что она «совершенно светская». Но тем самым он дал понять, что она могла бы быть и иной; дал почувствовать невскрытую глубину за текстом. Это не религиозная философия – такой Бахтин не писал; это эстетика, но решаемая в теологических терминах; эстетика на границе с религиозной философией – без перехода границы.
