К месту вспомнить о магической притягательности столиц для провинциалов, а для творческих людей – «крупных» издательств и СМИ, театров, кинокомпаний, зрительных и выставочных залов (впрочем, сегодня это всё могут успешно замещать сайты и «прокачанные» аккаунты в соцсетях). Важнейшее свойство сакрального места – открытость всему миру. Отсюда самый слабый голос слышен далеко, здесь пересекаются энергетические нити со всех сторон света (а для первобытного человека – со всех трех уровней вселенной). Поэтому столицы, как и важные исторические места, являются сакральными центрами. Как сакральное время предполагает уничтожение «нормально текущего» времени101, так и сакральное пространство как бы не замечает профанной периферии (не случайно слово «глубинка» семантично близко низу, миру безсобытийности), существуя независимо, причем часто не только в идеальном плане, но даже в обыденном, т. к. из Москвы в Париж добраться в принципе легче, чем в какой-нибудь географически более близкий Тамбов. Открытость сакрального пространства миру может рассматриваться как пересечение путей. «Следует также напомнить о значении перекрестков. Они связаны с именем Гекаты, известной у римлян под именем Тривии. У них она проявила себя как наводящее ужас ночное существо, осуществляющее также связь с подземным царством. Перекрестки считались опасными, потому что там пересекались нуминозные сферы влияния. Там можно было сбиться с пути и свернуть на ложный путь и там могли брать начало несчастья, как это случилось с Эдипом»102. Примечателен и процесс образования новых сакральных центров, возникающих посредством реализации важных событий, вырывающих вдруг из тьмы профанного прозябания тот или иной город, превращая его не только в «то, что на слуху у всех», но и делая его имя новым символом, понятным каждому (примеры последних лет: Чернобыль, Вуковар, Буденновск).
Древние греки рассматривали священные места – теменосы – как строительные элементы космоса. «Они представляют собой не просто элементы пространства, в которых содержится нечто, что позволяет им иметь любое меняющееся содержание, они организованы при посредстве этого содержания и находятся с ним в неразрывном единстве. Теменос есть то, что оно есть, представляя собой атрибут одной или нескольких нуминозных сущностей»103.
На примере сакрального времени и места подтверждается важный принцип сакрального – его нескончаемая творимость, сравнимая с неутихающим вулканом, извергающим потенции нового. Сакральные места осознаются такими лишь потому, что события, здесь произошедшие, всё еще влияют на нас, продолжая созидать ту реальность, к которой мы принадлежим. Поэтому творческая энергия, исходящая от исторических объектов, позволяет ощущать контакт не только с прошлым, но и с будущим; в сакральном месте ощущается принадлежность к сакральному времени – вечности.
Если исторические сакральные места несут печать событий, здесь произошедших, память о многое изменившем хаосе, то «действующие» сакральные места, или «центры», ежечасно порождают хаос. В эпохи исторической стабильности именно в центрах скапливается и свершается вся история («кишение бытия»: много людей – много возникающих между ними ситуаций взаимодействия, заставляющих ощущать вызовы и отвечать постоянно). Характерной чертой таких сакральных мест является инверсия своего и чужого. Если в профанных местах, где мы среди своих на своей, познанной территории, чужаки вызывают пристальное внимание как носители нового, то в сакральном месте мы не только безразличны к чужим (пока они нас не затрагивают), но рады встрече со своим. В хаосе причиной радости и внимания является родное, узнаваемое. В сакральном месте время ускоряется, требуя скорости принятия решений, получения свежей информации. Отсюда постоянное увеличение количества и совершенствование СМИ, убыстрение темпа жизни, требующего все больших скоростей передвижения и передачи сообщений. Современный крупный город, а также мировая сеть отвечают модели такого сакрального места, во многих деталях воспроизводящего архетип средневекового карнавала, или первобытного ритуала.
Потребность переживаний сакрального принуждает к поискам встречи с ним, что ведет к странствиям различного рода. В одних случаях странником движет осознанное желание прикоснуться к святыне – таковы путешествия паломников. В других – полуосознаваемые, либо построенные на фантазиях предания о сказочных странах становятся двигателем для искателей загадочных мест (из этой жажды диковинного исходили едва ли не все первопроходцы эпохи Великих географических открытий: ими двигала то страсть найти царство пресвитера Иоанна, то жажда сокровищ Эльдорадо, то очередная легенда о местонахождении чаши Грааля, то преувеличенные слухи о богатствах и чудесах Индии). К особому типу сакральных странствий можно отнести крестовые походы. В широком смысле крестовый поход – это путешествие во имя сакрального, несущее священную благодать прозябающим в невежестве. В этом типе странствия кроется первичный смысл полюдья – объезда священным царем своих владений; что же касается собственно крестовых походов ко гробу Господнему, то они резко отличны от остальных, не имевших достижение святыни конечной целью.
Важным элементом эпических сказаний является путешествие героя, приводящее его к обретению удачи, богатства, любви после преодоления определенных испытаний104. Именно такой сюжет, опирающийся на волшебные сказки и находящий истоки в шаманских рассказах о запредельных странствиях во время камланий, выступил архетипом для священного путешествия вообще, предполагающего уход от мира, аскетизм, преодоление лишений и опасностей, что служит залогом обретения мистической цели. Не удивительно, что мифический образец, повествующий о злоключениях души шамана или больного (утратившего гармонию; но точно также человек без сакрального выглядит как больной, утративший важную часть души) в ее путешествии по лабиринтам иных миров, трансформировался в историческую эпоху в реальные путешествия.
Образ одинокого странника – рыцаря, ремеслом которого есть война и поиск приключений, в новое время был сменен бесстрашным офицером, берущим крепости и женщин, но в основе всех этих столь реальных образов, воплощавших идеал эпохи, лежит слишком рационалистически понятый сюжет о трикстере (мифическом герое-плуте, вроде греческого Геракла, скандинавского Локи, палеоазиатского Ворона, западноафриканского Паука), или камлающем шамане. Ищущий приключений или смерти герой в мифе более явственно нацелен к сакральному объекту, а герои-сорвиголовы, чьими образами кишит приключенческая литература, лишь бессознательно стремятся к сакральному, оно приобретает для них магическое воплощение: деньги, слава, власть. Можно сказать, что они просто бесятся, не находя гармонии внутри себя именно из-за отсутствия сакрального начала и вся их борьба (или менее авантюрные мучения, как у многих героев буржуазного века, помещенных в сдавливающую атмосферу городов) есть бессознательной попыткой обретения гармонии, нахождения того идеала, того сакрального объекта, который смог бы уравновесить внутреннее чувство ущербности, сопутствующее человеку с высокой потребностью в сакральном105.
Тяга к сакральному переполняет не только личность, призванную священнодействовать, но и подростков, (известно подростковое стремление к уходам из дома, бродяжничеству и асоциальному поведению) поэтому именно к этому возрасту в первобытности приурочивали обряд инициации, имеющий многие черты сакрального путешествия106. Вероятно, торжество духа истории многим обязано утрате ритуальных форм посвящение, что привело к трансформации культурных механизмов поиска идеального в исторические. История – это инобытие мифа и ритуала.
Сакральные странствия, выливающиеся в деструктивные действия, говорят о том, что в историческом обществе пути к основным тайникам священного забыты, и потому тяга к неизведанной святыне ставит на путь разрушения. Даже если сакрального не существует вне веры в него и знания о нем (если о тайном может быть знание в привычном смысле), то тяга к сакральному объективно существует в самом человеке, требуя выхода и внешних объектов для приложения. Тяга эта, которая у раннего Юнга названа либидо, выступает одновременно творческой энергией, которую нужно понимать не в духе психоанализа – как сублимация вытесненных желаний, а как болезненное ощущение неполноценности обыденной жизни и устремленность к поиску великого. Это влечение вовсе не похоже на Эрос – тягу к конкретным вещам «мира сего» (приземленной тягой «заведует» магия). Эрос является изначальной потенцией хаоса, а стремление к сакральному является таковой, пока ищущий не находит объекта почитания; таким образом, обретение сакрального способствует обузданию хаоса. Парадокс же в том, что сакральное побеждает хаос не методом его расчленения (хотя миф иллюстрирует творение мира как разъятие хаоса), но синтезом противоположных начал, «снятием» хаоса, то есть возвышением над ним. Сакральное выявляется в «единстве и борьбе противоположностей»: расчленении и соединении (см. «Сакральное слово», где разделение и соединение выявлены как важнейшие принципы священного; хотя мифы о творении утверждают, что разъятие первозданного хаоса победило хаос, но регулярные обряды и жертвы, направленные на поддержание космоса, убеждают, что наш мир – лишь остров в океане хаоса), Танатосе и Эросе, выдохе и вдохе, аскетизме и дионисийстве, одержимости и экстазе, вызове и ответе. Расчленение же необходимо, чтобы новое сочленение было другим; смерть нужна, чтобы было возможно рождение нового.
