Но нельзя ли сделать какие-либо выводы из факта очевидной близости этого письма к «Семёновской истории»?
Весьма соблазнительна следующая гипотеза:
1. В августе 1855 г., как уже говорилось, отправился в длительную сибирскую командировку Евгений Иванович Якушкин. Повидавшись с отцом и почти со всеми ссыльными декабристами, он пустился в обратный путь лишь весной 1856 г. За эти месяцы в Иркутск, Ялуторовск и другие сибирские города, без сомнения, попали экземпляры первой «Полярной звезды». (В 1-ой главе уже отмечалось, что Пикулин, Кетчер или кто-либо другой из московских друзей мог отправить с какой-нибудь оказией секретную посылку вслед Евгению Ивановичу уже в октябре 1855 г.)
2. Прочитав 1-ую книгу «Полярной звезды», Иван Дмитриевич Якушкин набрасывает письмо Герцену, потом меняет решение и отправляет с сыном в Москву рукопись «Семёновской истории», куда входят и его первоначальные замечания на «чаадаевские строки» в «Былом и думах» и ряд совершенно новых материалов. Такие действия были бы для И. Д. Якушкина совершенно естественны: как раз в это время он диктует сыновьям свои записки и, конечно, вспоминает об освободительном движении 20-х годов.
3. Возвратившись весной 1856 г. в Москву, Евгений Иванович Якушкин довольно быстро находит способ препроводить рукопись в Лондон: хорошо знакомый московскому кругу Иван Сергеевич Тургенев охотно соглашается взять с собою «Семёновскую историю» и 31 августа 1856 г. входит с нею в «Путнейскую лавру», как иронически именовался между друзьями дом Герцена.
Все как будто бы просто и складно. Но вот беда.
Если «Семёновская история» — это дополнительная (глава к знаменитым «Запискам» И. Д. Якушкина, то отчего же об этом не упоминали позже ни сыновья, ни внуки И. Д. Якушкина, не упоминали даже тогда, когда уже это было можно, не упоминали, хотя весьма интересовались бумагами Ивана Дмитриевича?
К тому же у меня вызывали сомнения некоторые места из «Семёновской истории»; мог ли Якушкин, человек твердых радикальных убеждений, в 1856 г. написать такие строки для передачи в Лондон:
«Пускай со вниманием прочтут этот краткий рассказ люди, стоящие во главе военного управления. Он имеет не только исторический интерес, но и современный <…>. Не бунтом кончился старый Семёновский полк <..>. Недаром же все говорят о семёновской истории и никто о семёновском бунте. Именно с аутократической точки зрения Семёновский полк и представляет во многом идеал, к которому всеми силами должно стремиться самодержавие» (ПЗ, III, 282).
Ни в своих записках, ни в письмах И. Д. Якушкин не предлагает «идеалов, к которым должно стремиться самодержавие». K тому же его «семёновский патриотизм» был все же более умеренным, чем у офицера-автора статьи. Зато в эту же пору жил и писал другой декабрист-семеновец, для которого Семёновский полк и семёновская история были значительнейшим воспоминанием всей жизни и кто в своих размышлениях о России и о крымских поражениях высказывался в духе, близком к только что приведенным строкам.
Это Матвей Иванович Муравьев-Апостол. В конце 1855 г. Евгений Иванович Якушкин описывал жене свою встречу с ним в Ялуторовске:
«Муравьев был, говорят, когда-то чрезвычайно веселый человек и большой остряк. Смерть двух братьев, Ипполита и Сергея, страшно подействовала на него: он редко бывает весел; иногда за бутылкой вина случается ему развеселиться, и тогда разговор его бывает забавен и очень остер. Он воспитывался за границей, в Россию приехал лет 18, до сих пор не совсем легко говорит по-русски, вежлив совершенно, как француз, да и видом похож на французского отставного офицера; между тем он самый ярый патриот из ялуторовских. Я редко заговаривал с ним о прошедшем, всегда боялся навести его на тяжелый разговор про братьев, но когда, бывало, Оболенский, защищая самодержавие, не совсем почтительно отзывался об Обществе, то Матвей Иванович распушит его так, что тот замолчит, несмотря на то что охоч спорить».
Вернувшийся из ссылки 64-летний Матвей Муравьев-Апостол поселяется в Твери, но часто наезжает в Москву. Судя по его переписке и свидетельствам современников, он был бодр, энергичен, быстро подружился с московским кружком и всегда был принят там как желанный гость. Вскоре, явно по просьбе Евгения Ивановича Якушкина и его друзей, старый декабрист печатает кое-что из своих сокровенных бумаг (трижды в «Библиографических записках» за 1861 г. публиковались стихотворения К. Ф. Рылеева, А. И. Одоевского и других авторов со ссылкой на «М. И. М-А», т. е. Матвея Ивановича Муравьева-Апостола; об этом подробнее см. в гл. VIII).
О радикальных настроениях Муравьева-Апостола свидетельствует и любопытное его письмо к другому декабристу, Г. С. Батенькову, где резко осуждаются примирительные настроения некоторых декабристов (в частности, Е. П. Оболенского) по отношению к предавшему их в 1825 г. Якову Ивановичу Ростовцеву (в 50-х годах Ростовцев — один из влиятельнейших сановников).
«Слышал я в Москве, — пишет Муравьев-Апостол, — якобы приезд юного Иакова25 произвел какое-то недоумение в калужском кружке. Я искренне порадовался, что Петр Николаевич <Свистунов> не участвовал в трактирной пирушке. Noblesse oblige» (Положение обязывает — франц.)26.
Через полгода М. И. Муравьев-Апостол сообщает, что «на днях читал извлечение некоторых заграничных писем государю от юного Иакова об эмансипации. Вы не можете себе представить, что за чепуха»27.
Таким образом, Матвей Иванович Муравьев-Апостол сохранил после возвращения значительно больше прежнего запала, нежели это изображалось некоторыми исследователями. Однако всегда и везде — в ссылке, в Твери, в Москве — старый декабрист остается и старым семеновцем. Время от времени уцелевшие ветераны 1820 г. собирались: Иван Дмитриевич Якушкин, декабрист и поэт Федор Николаевич Глинка, Матвей Иванович Муравьев-Апостол, их старинный друг Николай Николаевич Толстой, который в 14-м декабря не был замешан, но и сосланных друзей не забыл. Когда И. Д. Якушкину запретили жить в Москве, Н. Н. Толстой поселил его в своем имении Новинки, где Иван Дмитриевич и скончался II августа 1857 г.
21 ноября 1861 г., когда старые семеновцы съехались в Новинки, Федор Глинка сочинил стихи:
…И сколько пережито гроз!..
Но пусть о них твердят потомки;
А мы, прошедшего обломки
В уборе париков седых
Среди кипучих, молодых,
Вспомянем мы хоть про Новинки
Где весело гостили Глинки,
Где благородный Муравьев
За нить страдальческих годов
Забыл пустынную неволю
И тихо сердцем отдыхал;
Где у семьи благословенной
Для дружбы и родства бесценной,
Умом и доблестью сиял
И к новой жизни расцветал
Якушкин наш в объятьях сына,
Когда прошла тоски година,
И луч надежды обещал
Достойным им — иную долю28.
Матвей Муравьев-Апостол прожил до 93 лет. (После его смерти, в 1886 г., оставался в живых еще только один декабрист — Д. И. Завалишин (1802–1894). Незадолго до смерти, в 1883 г., Муравьев-Апостол принял участие в праздновании 200-летнего юбилея Семёновского полка, причем власти по этому случаю возвратили ему бородинский георгиевский крест, полученный за 70 и отнятый за 57 лет до того. Любимейшими воспоминаниями этого человека, по свидетельству современников, были «1812 год, Семёновский полк, люди и отношения двадцатых годов, а затем Сибирь и Ялуторовск»29.
М. И. Муравьев-Апостол написал в 70-х годах «Воспоминания о семёновской истории 1820 г.». Эти воспоминания нисколько не противоречили статье, появившейся в 1857 г. в «Полярной звезде», но содержали ряд дополнительных деталей. О поездке Чаадаева М. И. Муравьев-Апостол сообщает точно так, как корреспондент «Полярной звезды»: «Граф Лебцельтерн, австрийский посланник, поспешил уведомить Меттерниха о случившемся с Семёновским полком, отправив своего курьера в Лайбах <…>. Как бы ни спешил <Чаадаев>,не мог предупредить иностранного курьера, посланного тремя днями раньше».
Затем М. И. Муравьев-Апостол пишет особенно интересные для нашего изложения строки:
«Чаадаев мне рассказывал о своем свидании с Александром. Первый вопрос государя: „Иностранные посланники смотрели ли с балконов, когда увозили Семёновский полк в Финляндию?“
Чаадаев отвечал: „Ваше Величество, ни один из них не живет на Невской набережной.“
