Грусть и радость в душе вызывая.
Отрываясь от тел,
Дух, как снег, был наш бел…
И взлетела душа в высь живая!
И, сливаясь в одну,
Наши души в миру
Жили чистой Любовью и Верой.
Вознеся в Небеса,
Поцелует краса
Нас с тобой, Там обнявшихся, первой!
1991 г.
***
Во времена всеобщей смуты
И мудрецы бывают слепы,
И умники бывают глупы,
Политики — те, точно дети.
И Армия — живые трупы,
Министры эфемерны где-то…
Проблемы смотрят через лупы,
Но не увидеть им предмета.
Во времена всеобщей смуты
Действительность подобна ртути:
Подвижна, тяжесть в ней опасна,
Пренебрегать ею напрасно.
И лишь народ в водице мутной
Не должен слушать рифму басни.
Во времена всеобщей смуты
Жить надо в мире и согласье.
И мы, ораторов послушав,
Им не дадим рядиться в тоги!
Ведь мы во дни всеобщей смуты
Мудры должны быть, аки боги!
май 1991 г.
Леонид Бородин ДВА РАССКАЗА
ОСЕННИЕ ХЛОПОТЫ
Такое бывает, что ни год, поздней осенью, когда листья… и так далее… Когда дожди, лужи, зонты… и тому подобное…
Короче, объективность — глаза б не видели…
К сожалению, видишь, а порой и нарываешься. Пример.
Чуть зазевался, и не только иномарка с прибабахами, но и самый задрыпанный "жигуль" на повороте обделает тебя с ног до головы вонючей грязью, и тогда что остается? Да просто выхватываешь из-под плаща "калашников" и этак с чувством весь рожок… Там где-то — ба-бах! Только и успеешь, что рожок поменять, а уже, как положено, милиция, пожарные… Нормально дело поставлено…
А бомжи, что по поздней осени как раз вселяются в чердаки, а ведь на чердаках туалетов нету, и если случилось жить на верхнем этаже, что делать-то? А вот то и делаешь: идешь в ближайший банк, берешь ссуду под сорок процентов месячных, покупаешь обвонявшим бродягам квартиры — а как иначе? Никак.
Одно хорошо. Осень — проверка человека на вшивость. Объявляют: отопление включим, когда средняя температура запишется, как плюс восемь. Вот оно, есть. И не плюс восемь, а минус один. Щупаем батарею, ухом прикладываемся — не фурычит. Отогреваем ухо зажигалкой, набираем номер телефона соответствующей службы, спрашиваем вежливо: "Если не сейчас, то когда? Если не вы, то кто?"
Ответ невразумительный. Нормально. Идем по адресу. В первом кабинете дама, то есть женщина, короче — баба. "А я при чем, — говорит, — идите к начальнику." Культурно. К начальнику, а не куда-нибудь. Всё по регламенту.
Начальник — типаж.
— Когда? — спрашиваю.
— Когда надо, — отвечает и конфетку сосет — курить отучивается. — Еще вопросы есть? Еще вопросов нету. До свидания.
Дальше как обычно. Обходишь стол, заходишь за стул, за лысину и три раза мордой об полировку.
— Я-то при чем, — оправдывается, — президент…
— Всё правильно. Вертикаль власти. Горизонталь мы уже проходили. Выходишь, берешь такси, через час-другой вот тебе и Кремль. Деньги остались дома. То есть у жены. Снимаешь с руки "Роллекс" — не берет козел. Уговариваешь — бесполезно. Тогда бросаешь "Роллекс" на заднее сидение. И "лимонку" туда же впридачу. Чтоб не выпендривался.
У каждого входа часовые. Приятно, потому что порядок. Суешь под нос удостоверение генерала ФСБ — по случаю на Арбате купил — и пожалуйста! Еще и под козырек.
В приемной секретарша. Жвачку жует — курить отучивается. Бормочет что-то невнятно. То ли президент в душе, то ли с Бушем, то ли с Бушем в душе…
Тут часть стены в сторону, и оттуда президент. Скромный, с достоинством, не то, что прежний плясун… Приглашает. Захожу. Опять же скромно, ни тебе бассейнов, ни буфетов, ни дискотеки…
Для порядка спрашиваю, как дела… ну… вообще…
— Работаем, — отвечает.
— В Чечне как?
— Мочим помаленьку, только ведь, сами знаете, лето засушливое было.
— Да уж, — отвечаю, — я, собственно, по поводу отопления…
— В курсе. Чубайс, нехороший человек, опять котельные отключил. Разберемся.
Трубку снимает, а Чубайс уже в трубке.
— Слушай, рыжий, — тихо, но со значением говорит президент, — по-моему, ты давно цветами не торговал, а?
— Понял, — отвечает Чубайс, — чего включить-то надо?
— Сам не догадаешься, отправлю назад в ЦРУ.
И тут на столе президента сразу три телефона звонят: красный, голубой и белый.
— Ну, какой возьмем? — спрашивает президент.
— Красный, — отвечаю, не подумав.
Президент пальчиком грозит.
— За коммунистов голосовали?
Я человек прямой.
— За них, — отвечаю.
— Что ж, демократия…— поднимает красный и тут же мне, — это вас.
Беру трубку. Жена орет радостно: "А у нас отопление включили!"
— Вот так, — говорит президент, — работаем, стараемся, везде, конечно, не поспеешь…
— Да это понятно, — отвечаю, — так я пошел?
— Зачем: "пошел"? Распоряжусь, отвезут.
Когда сажусь в президентскую "персоналку", по сторонам оглядываюсь. От такси, на котором приехал, только мой "Роллекс" у бордюра. Не заметили. А так — чисто. МЧС свое дело знает. Хрен с ним, с "Роллексом".
У подъезда мужики базарят. П
роходя, прислушиваюсь. "Что за бардак, — орут, — уже тараканы померзли, а они, суки, отопление не включают!"
"У кого не включают, а у кого и включают! — думаю про себя. — Ишь, привыкли, чтоб им все на тарелочке… Демократия — это вам не что-нибудь, а равные возможности!"
КВАДРАТНЫЙ БРЕД
Специалисты мне не раз говорили, что исключительно по специфике психики даются людям иногда логичные и долгопамятливые сновидения.
Возможно, не в пользу моей психики, но мне как раз даются.
Так вот, однажды увиделось такое...
Посреди нескольких типичных московских девятиэтажек в центре умеренного озеленения — скамья. На ней несколько человек интеллигентного типа и вида. Я тоже среди них, хотя себя как-то не вижу, но лишь осознаю присутствие. Разговора вроде бы не происходит, и при общем молчании вдруг случается следующее: из-за западной девятиэтажки, что напротив, взлетает над крышей преогромнейшая белая птица, летит она медленно и тяжело, едва не задевая телеантенны, а затем опускается перед нами, сидящими на скамье метрах в двадцати... Небывалая птица. Не только потому, что стерильно белая и огромная — не меньше, чем пять на пять или шесть на шесть. Но в том дело, что она вся квадратная: квадратные крылья, хвост квадратный, голова квадратная, и на этой квадратной голове дивной голубизны квадратные глаза-глазищи.
Сидящие на скамье вроде бы и поражены увиденным, но поражены, сказал бы, слишком уж рационалистично. Один, светлолицый, с красиво уложенными русыми волосами и с чертами лица какого-то очень известного актера, сказал с достаточно уверенным предположением:
— Не иначе, как последнее произведение Церетели. Только ему по силам подобные масштабные парадоксы.
Ему тут же возразил другой, тоже очень интеллигентный, изящно одетый, правда не к месту, потому что зачем ранним летним утром выходить во двор в костюме при белейшей рубашке и с галстуком да еще в сверкающих, словно впервые одетых туфлях явно не отечественного производства.
— Церетели? Да вы что, дорогой мой! Он же решительно не способен на переосмысление реальности. Его монументализм именно реализмом и банален...
— Полагаете, — спрашивает третий на скамье, тоже чрезвычайно интеллигентного вида мужчина в спортивном костюме, недавно присевший после пробежки вокруг девятиэтажек, — полагаете, что сие творение рук Эрнста Неизвестного?
