без пригляда озеру жить опасно.
Ну а печка русская все цела?
Раз цела, то жди меня ближе к Пасхе.
***
Эти зимние сказки —
в зале — плюс ничего,
мерзнут руки и краски —
Новый год, Рождество.
Появившись под аркой,
утешая народ,
Дед Мороз без подарков
возле елки встает.
Поздравленья — короче,
развлеченья — длинней,
новогодние ночи
без тепла, без огней.
Снег предательской горсткой
через стены пророс,
обрасти бы мне шерсткой
в этот жуткий мороз,
стать пушистой лисицей
или белым песцом
и под снегом укрыться
за высоким кустом.
***
Написать бы письмо с тоски
смуглому мальчику из Шри-Ланки,
туда, в Коломбо,
где рай земной:
— Мне холодно,
приезжай за мной.
Но потерян давно твой след,
с песнями непонятыми, поэт,
звавший меня
к цветущей земле,
мной брошенный
в мороз в феврале.
Зимой в России
снегов среди
меня просивший:
— Не уходи.
***
Где ты бродишь, маленькая крошка?
Отчего тебе не дорог дом?
И твоя весенняя дорожка
за каким теряется углом?
С ужасом смотрю на перекресток,
словно пес, вдруг потерявший след.
Где ты, моя девочка-подросток?
Возвращайся, твой остыл обед.
Может, мой гуляш тому виною,
борщ не густ и жестковат пирог...
Твое детство песней озорною
от меня несется со всех ног.
***
Я буду Вам верна,
как старая собака,
послушна и нежна,
как длинношерстный кот.
Я буду как звезда,
возникшая из мрака
под самый Новый год,
под самый Новый год.
Найти меня легко —
свернуть с прямой тропинки,
куда не пролегла знакомая лыжня.
Когда Вам на ладонь опустятся снежинки,
Вы в свете их лучей увидите меня.
***
Не бойся моего тепла,
я не обожгу,
только согрею твою озябшую душу.
Если тебе станет жарко,
я незаметно превращусь в лед
и остужу тебя
волосами из первого снега.
Такого еще не видел мир —
Мисс Ледовая скульптура
в образе живой женщины.
Выбирай же —
тепло или холод в зимнюю северную ночь?
***
В темно-синем окне
отражается белое облако,
блеск последнего льда
и движение первой волны.
В темно-синем окне
я не вижу любимого облика,
но открылся мне мир
с самой светлой своей стороны.
Как отрадно шагать
переулками к вещему дереву,
как легко мне дышать
у прохладной онежской воды.
Твой вернется корабль,
потому что так хочется берегу,
потому что вдвоем
мы спасаем весь мир от беды.
КИЛЬДИН
За все просчеты и труды
мне снятся северные льды,
полуночные берега,
где зреют камни да снега,
и беглый среди беглых льдин,
возникший из легенд, — Кильдин.
Мой остров, одинокий скит,
и за меня он постоит?
Направит северные льды
добыть спасенье от беды?
Иль, наконец, в весеннем сне
хотя бы вспомнит обо мне?
Андрей Воронцов ВЕДЬМА (Отрывок из романа)
Приехав в Москву, 18-летний Михаил Шолохов вступает
в литературную группу "Молодая гвардия",
возглавляемую Осипом Бриком и Виктором Шкловским
Секретарь сказал, что Брик болен и ждет студийцев у себя дома, в Гендриковом переулке. "Маяковского увидим!" — оживились "молодогвардейцы". Всей компанией повалили в Гендриков. Брик жил на четвертом этаже старого особняка. На дверях одна над другой висели две одинаковые медные таблички: на верхней было написано — "Брик", а на нижней — "Маяковский". "Жизнь втроем!" — вспомнил Михаил. Кого именно подразумевала табличка "Брик" — Осипа Максимовича или загадочную Лилю Юрьевну, либо их обоих, оставалось неясным.
Ни Маяковского, ни Лили Брик дома не было. Студийцев встретил Осип Максимович, одетый по-домашнему, в халат и тапочки. Он предложил своим питомцам снять верхнюю одежду и калоши (у кого они были) в маленькой передней, потом провел в гостиную, где усадил на венские стулья. В гостиной, тесно заставленной новой, но кустарно сработанной мебелью того времени, не было ничего, что хоть отдаленно напоминало бы о футуризме. На круглом столе, покрытом свисающей до пола скатертью с бахромой, стоял обыкновенный мещанский самовар, а в углу произрастал в кадке пыльный фикус. Под потолком висела клетка с заклейменной Маяковским в стихотворении "О дряни" канарейкой.
Брик, развалясь на диване, неторопливо начал:
— Сегодня мы собирались поговорить о связи станковой, э-э-э, живописи с искусством прозы. Впрочем... — он задумался, поблескивая лысиной. — Моя жена ("Ага! — отметил Михаил. — Все-таки — его жена!") привезла из Парижа замечательную пластинку. Послушайте-ка...
Он направился своей расслабленной походкой к патефону на столике в углу, завел его, поставил пластинку. Привычное шипенье иглы сменилось каким-то нарастающим то ли гулом, то ли ревом, то ли галдежом ипподрома. Все ждали, что за этим последует, но ничего нового, кроме тех же странных звуков, не последовало, покуда игла не заскрежетала по пустой дорожке. Осип Максимович, слушавший, блаженно улыбаясь, откинув голову на спинку дивана и прикрыв глаза, вынул пластинку из патефона, аккуратно спрятал в конверт и спросил:
— Каково?
Заметив на лицах студийцев некоторое смятение, мэтр пояснил:
— Это запись встречи знаменитого авиатора Линдберга на аэродроме Бурже. Великолепно, не правда ли? Шум толпы... Как море! Рокот мотора... Голос Линдберга. Перед вами непревзойденный образец искусства, э-э-э, факта.
Тут Брик сел на своего конька и битых полчаса вальяжно разглагольствовал про поднадоевшее уже "молодогвардейцам" искусство факта.
Дверь в передней хлопнула, послышались голоса, возня снимающих пальто людей, и в гостиную по-хозяйски, бесшумным кошачьим шагом вошла худенькая женщина, немного похожая на обезьянку. Одета она была в синее платье с белыми кружевами, без рукавов и без талии, по тогдашней заграничной моде. За ней, подпирая притолоку, вырос в проеме двери известный по сотням портретов Маяковский, стриженый ежиком, с каким-то распухшим гриппозным носом. Он был в хорошем, как и у Брика, костюме, сидящем, правда, мешковато. Маяковский мрачно уставился на студийцев слезящимися глазами. Женщина же, напротив, окинула их быстрым любопытным, оценивающим взглядом и приветливо сказала:
— А, это твои питомцы, Осик?
Осик что-то промычал. Михаил вспомнил каламбур из "Попрыгуньи" Чехова: "Осип охрип, Архип осип".
— Что ж, давайте знакомиться, товарищи, — сказала женщина. — Лиля Юрьевна.
Она подходила к каждому, благоухая тончайшими духами, и протягивала свою худую узкую руку в колючих перстнях, не без удовольствия задерживая ее в ладонях молодых парней. За ней нехотя, угловато двинулся Маяковский, но протягивал он, как заметил Михаил, не всю руку, а два пальца, будто он начальник департамента, а они — младшие чины. "Нет, брат! — решил он. — Хоть ты и гений, а два пальца я тебе пожимать не буду". Когда поэт подошел к Михаилу со своими позорными пальцами, он сунул ему в ответ один.
