Газета День Литературы - Газета День Литературы # 83 (2004 7)

до интонаций бердичевского аптекаря, вздыхающего в "еврейском родительном":

Что слез по стеклам усыхало!

Что сохло ос и чайных роз!

Мутный роман о Докторе, завернутый в лирическую броню приложения — с начинкой о Боге, делался недосягаемым для критики.

Читатель, вдруг заметивший весь этот стилистический бардак, соглашался скорее признать собственную поэтическую глухоту, чем промах у Мастера. Это уже работала "духовность", уничтожавшая все живое, пытавшее подступиться к святыне.

С заповедью нареЧениЯ имен, данной Адаму, в новый мир пришла вещественность. Названные предметы перестали быть равными себе и стали различаться. В стремлении поэта попрать вещественность и тем самым "расчеловечить" мир слышались отголоски древней зависти павшего Ангела-светоносца — Денницы к существу, созданному по образу Божьему и наделенному правом именовать. Как дух безумия, Пастернак всю жизнь создавал языковой хаос, одетый в одежды смысла:

Пошло слово "любовь", ты права,

Я придумаю кличку иную.

Для тебя я весь мир, все слова,

Если хочешь, переименую.

О поэтическом фантоме "Пастернак" когда-то проговорились Ходасевич и Адамович. И не такими уже и странными были слова Цветаевой, прозревшей за необъяснимой душевной черствостью Пастернака нечеловеческое и писавшей ему: "Право, тебя нельзя судить как человека. Убей меня, я никогда не пойму, как можно проехать мимо матери на поезде, мимо двенадцатилетнего ожидания… Но теперь ваше оправдание — только такие создают такое. Ваш был и Гете, не пошедший проститься с Шиллером, и десять лет не приезжавший во Франкфурт повидаться с матерью — бережась для второго Фауста или еще чего-то… Ибо вы от всего — всего себя, этой ужасной жути: нечеловеческого в себе, божественного в себе… Я сама выбрала мир нечеловеков — что же мне роптать…"

Под старость нечеловек уже вел трансляцию из поэтического макета Бога:

Я в гроб сойду и в третий день восстану,

И, как сплавляют по реке плоты,

Ко мне на суд, как баржи каравана,

Столетья поплывут из темноты.

Так несколько месяцев Цыбашев играл в литературоведа, пока не понял, что почти завалил собственный диплом. Времени на написание не оставалось. Вышвырнуть просто так пять лет учебы было бы довольно глупо. Цыбашев еще не задумывался о том, чтобы стать священником, он, скорее, не особенно стремился преподавать язык и литературу в школе. Как вариант маячила надежда на аспирантуру, пускай даже заочную, и с ней возможность еще три года разбираться с призванием, совмещая поиски с диссертацией. Только ради этих трех лет он решился на поступок.

Откровенно поговорив с родителями, он получил из семейной кассы триста долларов, на которые приобрел у секретарши на кафедре готовую дипломную работу с гарантированной пятеркой, ибо диплом был написан для таких вот бездельников, маменькиных сынков его же научным руководителем.

Поддержав профессора материально, Цыбашев удачно защитился и, как человек с пониманием, был прикреплен к кафедре философии, пока соискателем.

Полностью глава — в “ДЛ” № 7

* * *

Проскакал по степи черный всадник на красном коне,

И ворвался огонь в белоснежные юрты аула,

И никто не ушел, и расплавилось солнце в огне,

И крылатая смерть на корявых ветвях саксаула

Дождалась умиравших в полыни от сабельных ран,

И пришли корсаки, чтоб обгладывать лица и ноги,

И не слышал Аллах угасавшего крика: "Аман…",*

И стоял безответным вопросом сурок у дороги,

И луна не взошла, и ушел конармейцев отряд,

И вернулись в аул, подвывая от страха, собаки…

Не ходи к роднику — не вода в нем, а памяти яд,

И не трогай руками росою омытые маки.

*Аман (тюркск.) — пощади

КАРАГАНДА

Дождь прошел стороной, и вздохнул терриконик -

Сводный брат нильских сфинксов и сын пирамид.

Смерч подбросил киоск на беспалых ладонях,

Зашвырнул чей-то зонтик на мой подоконник

И умчался в притихшую степь напрямик.

Вечер сыплет крупу антрацитовой пыли

На сутулые плечи замедливших бег…

Город мой!

Ведь тебя никогда не любили,

Твои сказки похожи на страшные были,

И кровит под ногами карлаговский снег.

Вдавлен в жидкую грязь свет немытых окошек.

Ночь троллейбусам уши прижала к земле…

Город кормит с ладони остатками крошек,

Прячет в темных дворах издыхающих кошек,

Но "собачники" утром отыщут их след.

На сожженную степь, на холодный рассвет

Дует северный ветер — гонец непогоды,

На дымящие трубы нанизаны годы…

В этом городе улицы в храм не приводят.

Да и храмов самих в этом городе нет.

* * *

Все никак не привыкну к лесам и болотам -

Не хватает простора глазам степняка.

Здесь поют соловьи по невидимым нотам.

Здесь в Балтийское море впадает река.

Я завидую тем, кто родился у моря.

У людей в Петербурге особая стать.

Я стою на мосту в одиночном дозоре

И учусь по слогам этот город читать.

Свирепеет зюйд-вест, и вода прибывает.

Застонали деревья в окрестных лесах.

Я представить не мог, что такое бывает:

Город в море выходит на всех парусах!

* * *

Ветер нынче строптив, хамоват и развязан,

Если верить прогнозу и календарю.

Я к нему паутинкой-строкою привязан,

Потому и не ведаю, что говорю.

Ветер ходит, где хочет, и спит, где придется,

То стрелой пролетит, то совьется в кольцо.

Окликаю его — он в ответ мне смеется

И кленовые листья бросает в лицо.

Он стучит мне в окно, как предсказано — в восемь,

Словно нет у него поважнее забот.

Он несет на руках кареглазую осень

И листву превращает в ковер-самолет.

Он целует ее, называет своею,

И ему аплодируют створки ворот…

Я стою на крыльце и, как школьник, робею,

И сказать не умею, и зависть берет.

* * *

Обшарпанный футляр, а в нем — аккордеон:

Потертые меха и клавиши живые.

У дома две сосны стоят, как часовые,

А прежде здесь стоял сосновый батальон.

Держу аккордеон, как дочку на руках.

Меня учил играть отец в беленой хате.

Отец мог умереть от раны в медсанбате,