Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Литература
Простота лучше воровства
МЕТАТЕКСТ
Простота лучше воровства, или О чуде Божьем
Лев ПИРОГОВ
Олег Зайончковский. Загул : Роман. – М.: АСТ: Астрель, 2011. – 219 с. – 5000 экз.
Смотрели с сыном фильм «Человек-паук», третью часть. Ну, то есть мы с женой смотрели, а он рядом крутился.
Хороший фильм.
Один только вопрос у меня возник. Если бы Песочный Человек сразу объяснил Человеку-Пауку, что грабит инкассаторов, потому что нужны деньги на лечение тяжелобольной дочери (в США почти у четверти граждан нет медицинской страховки), – что тогда наш супергерой, такой чуткий и справедливый, стал бы делать?
Наверное, сказал бы, что всё равно грабить нехорошо. Давай, мол, я лучше устрою благотворительную акцию в пользу твоей девочки. Люди помогут.
А назавтра бы к нему выстроилась очередь из миллиона родителей больных детей. Вот тогда бы я и посмотрел, как он будет спасать мир. Вот это было бы действительно интересно.
Впрочем, судьба больной девочки так и осталась невыясненной – до неё ли после таких схваток, таких полётов? Спасение человечества стоило слезинки ребёнка.
Порою, чтоб понять Достоевского, нужно принимать его вкупе с «Человеком-пауком». Как витамины с жирной пищей, чтоб лучше усваивались.
Этот рецепт: «содержательность плюс занимательность» – давно искушает литературные умы. Берёшь мудрую хорошую мысль, от которой множеству людей должно стать хорошо на душе, смазываешь жирком, обваливаешь в сухарях, обжариваешь – сотни тысяч прочтут. А не смазываешь, не обжариваешь – так и остаётся она мудрой, хорошей, но никому не нужной, а следовательно, и бесполезной мыслью.
Жаль только, что в процессе жарки вырабатываются канцерогены…
Иначе говоря, следует ли писать под Бориса Акунина, невозбранно ли это? Или лучше всё же под Достоевского?
И, кстати, сам Достоевский – он под кого писал? (Ну ведь страсти же, ступкой по голове, любовницы зарезанные…) Эх-эх.
Когда вышла первая книга Олега Зайончковского «Сергеев и городок», я вменял ему в вину непроявленность гражданской позиции. Где песни протеста, где мысль народная, где сполохи идейной борьбы?
Долго не мог понять, что Зайончковский принадлежит к тем людям, которые выбирают не свет, но покой. Он пишет о том, чего ему, может быть, больше всего не хватает в жизни, – о том, что все люди вокруг хорошие.
А вот Достоевский писал о том, что все плохие. Всех жалко, все заслуживают молитв, но – потому что плохие, а не наоборот.
А Толстой писал – если плохие люди объединились в этот не лучший из миров, то почему бы хорошим тоже не объединиться и не задать тем, плохим, перцу?
Гоголь тоже жалел и любил плохих. А как только попытался жалеть и любить хороших (в продолжении «Мёртвых душ»), так сразу всё и вывалилось из рук…
Это, конечно, комичный ряд: Гомер, Мильтон и мы с Зайончковским, – но если не под великой русской литературой себя чистить, то стоит ли тогда и чистить вообще?
Дописав до этого места, я задумался. (Обычно я говорю «задумался» в значении «закончились все-все мысли».)
Полез в Живой Журнал и спросил: «Приходит ли вам на ум хоть один классический русский писатель, который бы считал, что все люди хорошие?»
Ведь в самом деле: у Чехова не плохой либо тот, у кого горе (не до того ему), либо тот, кто собой жертвует, совсем уж святой. У Лескова тоже человек тем лучше, чем больше зла претерпел-превозмог. А вот кто людей не прощал, не терпел, а попросту считал, что они безусловно хорошие?
Писатель Юрий Буйда ответил неожиданно: «Никто не считал, потому что верующий человек не вправе так считать».
А критик (и теперь уже скоро тоже писатель) Валерий Иванченко написал: «Олег Куваев, писатель про геологов. Все, кто живёт на Севере, все хорошие люди. Остальных жаль. Жаль, что они не с нами».
Оба ответа, хоть второй был шутливым, а с первым я не очень согласен, оказались весьма близки к тому, о чём бы я хотел думать дальше.
Бывают ли такие хорошие большие писатели, в творчестве которых мир, как в пасхальное утро, предстаёт прощённым, умытым, безгрешным, безмятежным, едва родившимся?
И если бывают, то где разница между той безмятежностью, которая происходит от преодоления зла, от победы над ним и которая происходит от неведения или от умывания рук, то есть от нежелания иметь со злом ничего общего?
Не чреват ли «покой» безнравственностью?
Не вчинить ли мне Олегу Зайончковскому новый иск?..
Не буду. Нельзя после столь возвышенных мыслей быть таким злым. В конце концов он написал именно такую книжку, какой я от него требовал: национальную по содержанию, популярную по форме.
Называется она «Загул».
Про то, как русский человек попадает в типичную для себя ситуацию, о которой мы говорим, когда ищем что-нибудь без надежды найти: «В щёлку завалилось». Попадает в один из тех потайных карманов бытия, где скапливаются все наши забытые заначки, потерянные бумажки с номерами телефонов, ключи, табачные крошки, считающиеся безвозвратно утраченными рукописи, национальные идеи, смыслы жизни и всё такое.
Всё это существует, всё есть, всё где-то рядом, в другом кармане, а мы-то думали, что потеряно. Надо лишь на день-другой отрешиться от суеты повседневности, забыть о практических резонах (это только кажется, что легко, на самом деле даже и загул с запоем не всегда помогают) – и всё найдётся. Даже национальная идея, о которой почему-то думают, что это непременно что-нибудь весомое, как кистень, и утилитарно полезное. А она рассыпалась крошечными ртутными шариками (и каждый, конечно же, сразу в щёлку):
«Черёмуха у нас теперь распускается, когда хочет; котята родятся то в июне, то в мае… Зато мы получили свободу выбора, нынче каждый решает сам: если в душе у кого весна, тому и кругом весна, если лето – тоже приемлемо».
Или так: «На завтрак была яичница. В окнах столовой играло солнышко и поглядывало, как украинка Галя выкладывает на тарелки его ярко-жёлтых деток».
Хорошо ли вам от этих слов? Мне хорошо. И от того, что «детки», и от того, что солнышко всё же поглядывает, всё же не безразличны мы тут ему.
В общем, не спрашивай себя, что ты сделал для национальной идеи. Спроси себя, что она для тебя сделала. И поблагодари. Как-то так я понимаю творчество Олега Зайончковского.
Его герои «недоразвиваются» в плохих. Застывают за мгновение до грехопадения, как повисшая в солнечном луче пылинка. От этого его произведения кажутся слегка инфантильными. В них не хватает «острого драматизма», как не хватает его в детях. Но разве же в детях от этого мало жизни?!
Впрочем, я не удивляюсь тому, что книгу не слишком хорошо приняли критики. Когда человек приходит к нам без фиги в кармане, без цинической гримаски, без мужественного поплёвывания сквозь зубы, означающего, что он тёртый калач и повидал много зла, мы относимся к нему снисходительно: эх, дескать, простота…
А то, что в нескольких последних книгах Зайончковского (вспомним «Прогулки в парке» и «Счастье возможно») казалось заигрыванием с популярной формой и читательскими ожиданиями, оказалось прорывом писателя к самому себе. «По-достоевскому» жить не хочется. Хочется по-хорошему. Разве нет?
Не всё ж калёными глаголами сердца жечь. Успокаивает больного, говорит ему ласковые слова и вселяет надежду тоже хороший доктор.
Но мы-то, литпрозекторы, не врачи, так что от заздравия переходим к заупокою.
Смысл книги «Загул» хороший, а вот композиционная идея (которая наверняка есть, но я её, признаться, не понял) – именно что «бередит душу». Многочисленные соскальзывания героя из одного времени – места действия в другое оставляют ощущение неразберихи: вот он просыпается сегодня, а вот он просыпается двадцать лет назад, – за которого же мне, читателю, ухватиться? От непрояснённости маршрута слегка мутит.
Так, наверное, мутит от рецензии, в которой нет краткого пересказа произведения. Перескажу.
Хороший человек совершенно случайно уходит от жены, тоже очень хорошего человека. Не то чтобы совсем уходит, а просто «выскочил, хлопнул дверью». Через полчаса бы вернулся, но случилось такое, отчего он и попадает в пресловутый «карман бытия». Полчаса растягиваются на пару суток. С засадами, осадами, парой настоящих гранат и пистолетом. В результате никто не умер (не считая одной совсем уж второстепенной аспирантки из Брянска), зато был обретён считавшийся несуществующим вариант национальной идеи в количестве одной штуки, а здоровая российская семья ещё более укрепилась.
