Все, что было связано с фильмом о Мэри Поппинс, продвигалось с большим трудом. Только на переговоры по контракту ушло шестнадцать лет: Трэверс в конце концов согласилась на 5 процентов прибыли с гарантией 100 тысяч долларов. Но эта компенсация оказывается недостаточной; скоро она начинает жаловаться, что Диснею «не хватает тонкости, он выхолащивает любого персонажа, к которому прикасается, заменяя правдивость ложной сентиментальностью».
Отношение Уолта Диснея к Трэверс укладывается в рамки того, что называется ограничение ущерба. Он хочет сохранить ее в своей команде, но держать как можно дальше от капитанского мостика. Это не мешает Трэверс то и дело хвататься за штурвал, обычно затем, чтобы развернуть их корабль обратно. Все и вся вызывает ее недовольство, вплоть до мерной ленты, которой должна пользоваться Мэри Поппинс[37].
Она возражает против всех американизмов, которые, как ей кажется, проползают в фильм, и полагает, что прислуга Бэнксов выходит чересчур грубой и вульгарной. К тому же их дом слишком велик, да и любой намек на роман между Мэри Поппинс и трубочистом-кокни Бертом совершенно неприемлем. Наконец, она возражает против того, чтобы миссис Бэнкс изображали суфражисткой, и считает имя, придуманное ей, – Синтия – «неудачным, холодным и бесполым», а сама отдает предпочтение имени Уинифред.
Более того, Трэверс уверена, что обязана участвовать и в подборе актеров[38]. Джули Эндрюс только что родила ребенка, и Трэверс на следующий же день звонит ей в больницу.
– Это П. Л. Трэверс. Поговорите со мной. Я хочу услышать ваш голос.
Когда они наконец встречаются, первым делом она говорит актрисе:
– Что же, нос у вас подходящий.
«Мэри Поппинс» пользуется успехом во всем мире. На ее производство ушло 5,2 миллиона долларов, а в прокате она собирает 50 миллионов. Но чем больше сыплется денег, тем хуже Трэверс относится к фильму и его создателю. Она говорит журналу «Лейдис хоум», что ей ужасно не понравились некоторые части фильма, например, мультипликационные лошади и свиньи, еще она не одобряет, что Мэри Поппинс вскидывает платье и показывает нижнее белье, и она против того, что на афишах написано «Мэри Поппинс» Уолта Диснея», ведь там должно быть «Мэри Поппинс» П. Л. Трэверс».
Она пишет другу, что Дисней хочет ее смерти, что он в ярости, потому что она не подчиняется ему. «В конце концов, до сих пор все его авторы были уже мертвы и не имели никаких авторских прав». Однако впереди маячила перспектива продолжения и еще больших денег. И лишь когда Дисней умирает в декабре 1966 года[39], ее возражения становятся более конкретными и громкими. В 1967 году она говорит, что фильм стал для нее «эмоциональным шоком, который потряс меня до глубины души», а в 1968 году, что это было «нестерпимо» – «все эти улыбки». В 1972 году, читая лекцию, она заявляет:
– Когда мы снимали фильм с Джорджем Диснеем – ведь его, кажется, зовут Джордж, не так ли? – он постоянно настаивал, что между Мэри и Поппинс должен быть роман. Просто ужасно.
Как выясняется позже, приглашение на мировую премьеру достается ей не без борьбы. Сначала она его не получает и тогда дает указание своему адвокату, агенту и издателю потребовать приглашение от ее имени. Ответа нет, и она посылает телеграмму самому Диснею, что находится в Штатах и планирует посетить премьеру: наверняка кто-нибудь найдет для нее местечко, не сообщит ли он ей, где и когда состоится показ? Ее присутствие, прибавляет она, важно для «достоинства книг».
Дисней отвечает, что всегда рассчитывал на ее присутствие на лондонской премьере, но теперь рад узнать, что она сможет побывать и на премьере в Лос-Анджелесе. И конечно, они с радостью придержат для нее место.
ПАМЕЛА ТРЭВЕРС бдит над телом ГЕОРГИЯ ГУРДЖИЕВА
Американская больница в Париже, Нейи-сюр-Сен
30 октября 1949 года
Всякая встреча живых с мертвыми неизбежно получается односторонней. Знают ли они то, чего не знаем мы?
30 октября 1949 года Памела Трэверс проводит целую ночь в отдельной комнате на первом этаже Американской больнице в Париже, где с любовью взирает на труп Георгия Ивановича Гурджиева.
Памела впервые столкнулась с Гурджиевым за тринадцать лет до того, в 1936 году, в его Институте гармонического развития человека неподалеку от Фонтенбло. Большую часть жизни она провела, изучая поэтов и мистиков, и нашла в Гурджиеве то, что искала уже давно, и особенно ее привлекло, что в поиске истины он нетипично большую роль отводил танцу. Вернувшись в Лондон, она будет преподавать эти гурджиевские танцы, а затем начнет учить их преподавать; ее убеждения останутся с ней до последних дней жизни.
Гурджиев – гуру с туманным прошлым. Наполовину армянин, наполовину грек, он многое в своей жизни окружал ореолом загадочности, и не в последнюю очередь свой возраст[40]. Чем только он не занимался в жизни, в разное время и в разных местах он торговал коврами, антиквариатом, маслом, рыбой, икрой, накладными ресницами, воробьями и корсетами.
Однако около 1912 года Гурджиев нашел свое призвание: духовный наставник, глубоко убежденный, что «современный человек живет во сне, во сне он рождается и во сне умирает». Только записавшись на специальный курс к Гурджиеву, современный человек мог вырваться из этого сна, подняться на более высокий уровень сознания и найти Бога, которого Гурджиев называл «наш ВСЕМОГУЩИЙ ВСЕЛЮБЯЩИЙ ОБЩИЙ ОТЕЦ ЕДИНОСУЩИЙ ТВОРЕЦ БЕСКОНЕЧНОСТЬ».
Среди его разнообразных прочих идей была и та, что луна питается энергией мертвых человеческих существ, называемой Аскокин, и управляет всеми действиями человека. Чтобы предотвратить бунт человека, высшие силы вырастили у него Кундабуфер – орган у основания позвоночника, который не позволяет ему стать слишком умным[41]. И только те, кто следует путем Гурджиева, смогут разорвать узы судьбы и не стать пищей для луны и, таким образом, достичь бессмертия.
Самое известное творение Памелы Трэверс – летающую няню Мэри Поппинс можно рассматривать как Гурджиева, только в юбке, без усов и на зонтике: в некоторых историях Мэри Поппинс вводит своих подопечных в тайны Вселенной, и все планеты участвуют в большом космическом танце. В главе «Новенькая» из книги «Мэри Поппинс возвращается» у мистера и миссис Бэнкс рождается новая дочка по имени Аннабель, которая, как выясняется, образуется из моря, неба, звезд и солнца. Мэри Поппинс, в сущности – одна из просветленных, сведущих о потусторонних мирах.
Бодрствуя у трупа Гурджиева, Памела Трэверс размышляет, что настоящий Гурджиев где-то в ином месте, в каком-то ином плане, воссоединенный с сущностью, которую он звал «Пресвятейший [так в оригинале] Солнце-Абсолют».
При жизни был самым что ни на есть земным человеком, любил обильные трапезы из трех блюд, которые запивал арманьяком, в то время как его последователи обходились миской жидкого супа. Некоторые скептики находили его привычки неприличными. В богатых апартаментах при своем же парижском Институте он часто не удосуживался сходить в туалет, предпочитая испражняться где пришла охота. «Иногда мне приходилось залезать на лестницу, чтобы отмыть стены», – вспоминает один из живших там. Гурджиев требовал беспрекословного послушания от своих богатых учеников и имел обыкновение унижать их; он как будто наслаждался при виде взрослых мужчин в слезах. Он был чужд целомудрию и любил хвастать тем, скольких зачал детей, пересыпая свою речь на ломаном английском словом «fuck». Но в глазах его преданных сторонников это лишь усиливало его образ неотмирности: ведь духовный учитель, настолько непохожий на духовного учителя, никак не может быть мошенником?
Вторая мировая война разлучила гуру с его протеже. Гурджиев застрял в Париже, однако не допустил, чтобы нацистская оккупация помешала ему вести привычный образ жизни: он объедался деликатесами от местных поставщиков, которым раздавал обещания – как оказалось, пустые, – заплатить с причитающихся ему громадных доходов от нефтяного месторождения в Техасе.
Как только война закончилась, Памела чуть ли не на первом же поезде отправилась в Париж. Она сидела вместе с другими гурджиевцами и проникалась его новейшими мыслями и афоризмами вроде: «Математика бесполезна. Законы Мира Творчества и Мира Существования не поддаются математическому изучению» и «Бесполезно изучать Фрейда или Юнга. Это одна мастурбация». Он посоветовал Памеле и другим своим приверженцам каждый день ставить клизму, затем надел пурпурную феску с кисточкой и заиграл на фисгармонии что-то минорное. «Это храмовая музыка, – заверил он слушателей. – Очень древняя».
В последний раз перед смертью Гурджиева Памела проводит у него в Париже чуть меньше месяца. Она привозит с собой приемного сына Камилла, который говорит Гурджиеву, что у него нет отца. «Я буду твоим отцом», – отвечает Гурджиев. 25 октября 1949 года гуру отвозят в Американскую больницу. Когда его несут в машину «скорой помощи», он, облаченный в свою яркую пижаму, курит синий «Голуаз» и весело восклицает: «Au revoir, tout le monde!»[42]
