Если к нам, в сегодня, пароксизмы страха перед зеркалом, перед тем, что может выйти из зеркала, с чем можно встретиться в зеркале, долетают так явственно, сколь же сильны и внушительны они были в прошлом, на кульминационном взлете суеверия?! По сему поводу нас информируют весьма обстоятельно как этнография, так и ее полномочный глашатай — фольклор.
«Указатель мотивов народной литературы» Стиса Томпсона поможет нам получить обозримый список необозримых сказочных фантазий по зеркальной тематике, зарегистрированных под рубрикой «зеркало» (к словам «отражение» или «тень» да и к иным синонимическим возможностям я пока не обращаюсь):
Расколотое гвоздем;
Показывающее герою, кого он любит;
Отражение внушает дураку мысль, будто он пленник;
Обратившееся в гору;
Разбившееся зеркало как зловещий знак;
Обрученные, сблизив головы, смотрят в зеркало;
Ясновидящее зеркало;
Когда женщина смотрит на себя в зеркало после захода солнца, появляется дьявол;
Дракон нападает на свое отражение в зеркале;
Девочка принимает зеркало от феи;
Отражение в зеркале принимают за картину;
Жизненно важное знамение: зеркало чернеет;
Жизнь как зрелище в волшебном зеркале;
Волшебное зеркало (как показатель невинности, убивает вражеских солдат, апелляция к утраченному — или плач об утраченном);
Волшебное зеркало — исполнитель пожеланий;
Дурак похищает зеркало;
Павлин обожает себя в зеркале;
Стоять перед зеркалом с закрытыми глазами, чтоб увидеть, как ты выглядишь во сне;
Меч в функции зеркала;
Брать зеркало в кровать, чтоб проверить, не спишь ли ты с открытым ртом;
Превращение как результат смотрения в зеркало;
Сокровище находят с помощью ясновидящего зеркала.
Попробуем привести эти фольклорные зеркала в систему. У нас обязательно возникнут при этом следующие самостоятельные разделы:
1) по воле случая или по умыслу героя зеркало используется в несвойственной ему функции, или, наоборот, другой предмет выступает как зеркало — например, меч;
2) зеркальное отражение становится причиной некой ошибки (со счастливым или печальным исходом) — дурак считает себя пленником, оптическое повторение реальности принимают за картину;
3) иллюзии, создаваемые зеркалом, — уже не чей-то невольный промах, а настоящий иллюзион, то есть театр умышленных подвохов, обманов, мистификаций, в котором павлину предоставляется право восхищаться собой в зеркале как кем-то третьим, а дракону — нападать на себя как на кого-то третьего;
4) амальгамированное стекло наделяется волшебными способностями, прежде всего ясновидением, которое органически вписывается во всеми представимый образ зеркала, затем — дальнобойным, а также перископическим взглядом, преодолевающим практически беспредельные пропасти во времени и пространстве, а также даром дистанционного действия, колдовских операций на расстоянии;
5) зеркало со всеми его сверхъестественными талантами отдано во власть потустороннего и выступает теперь от его имени, иногда — как инструмент ада, иногда — как орудие добра; наконец, возможен и третий вариант: зеркало нейтрально, как нейтральна в «политическом смысле» дверь, через которую и черт проходит, и святой, и ангел пролетит, если другие коммуникации перерезаны будут.
Ничего сверхъестественного нет в наделении зеркала столь серьезными и столь разнообразными полномочиями (включая представительство «от сверхъестественного»). Физическая природа зеркала играет столь пестрой, столь удивительной радугой необычностей даже в скучном, сером повседневном быте — начиная с солнечных зайчиков и кончая эффектами по программе «видение невидимого», что новые свойства, в том числе и фантастические, мы готовы приписывать ему по инерции (такое продление действительности самый взыскательный судья назовет и органичным, и правдоподобным, и реалистичным).
Реализм зеркала имеет сильно выраженный сюжетный характер — оно, во-первых, любит показывать динамику событийное развитие. Оно, во-вторых, придает нашим внутренним переживаниям внешние формы, нашей субъективности объективность. Оно, в-третьих, превращает лирику нашего «я» в эпос отчужденного, отделившегося от изначальных корней «он».
Лирика и эпос упомянуты здесь как бы фигурально. На самом же деле отделение эпоса от лирики и по сути моделируется зеркалом с поразительной точностью — и на этом фоне вряд ли прозвучит совершенно безосновательным предположение, что дифференциация поэзии на роды и виды происходила при участии зеркала. Если не первотолчок, то катализатор процесса — такова была его роль.
С образной же точки зрения, вне всяких логик, физик и исторических предпосылок, зеркало воспринимается — если очень того захотеть и соответственно смотреть на вещи — как пограничная черта между тем, что здесь, и тем, что там. Поскольку это «там» доступно лишь нашему зрению, поскольку ни шагнуть в него, ни прыгнуть невозможно, оно постепенно наращивает мистическую репутацию, обращаясь на некоем этапе своей карьеры в многозначительное ТАМ.
Теперь, когда в поэтическом тексте мне встречается противопоставление между «здесь» и «там», перед глазами сама по себе встает прозрачная стена воображаемой зеркальной поверхности. Это кордон, забор, отделяющий настоящее от прошлого (или будущего), эмпирическое от отвлеченного, объясненное от необъяснимого. И что особенно привлекательно в такой картине — обратимость уравнения. Объясненное, может быть по любую сторону зеркала — и по «нашу» и по «ту». Вот «Фауст»:
Кто из богов придумал этот знак?
Какое исцеленье от унынья
Дает мне сочетанье этих линий!
Расходится томивший душу мрак.
Все проясняется, как на картине.
И вот мне кажется, что сам я бог
И вижу, символ мира разбирая,
Вселенную от края и до края.
Теперь понятно, что мудрец изрек:
«Мир духов рядом, дверь не на запоре,
Но сам ты слеп и все в тебе мертво.
Умойся в утренней заре, как в море,
Очнись, вот этот мир, войди в него».
Стояло ли зеркало перед Фаустом? Не знаю. Но, пользуясь выражением В. Шкловского, Фауст сумел «войти в зеркало». Что он там увидел? Тогдашние журналисты не обладали прытью нынешних, и никто, кажется, не взял у него интервью. Вот почему я предложу — на время, конечно, — взамен Фаустовой исповеди следующий монолог:
«Разбирая концентрические круги с латинскими надписями и колдовскими знаками, расписанные по планетным часам и дням, я случайно наткнулся (в фолианте под названием „Гримуар, или Черная магическая книга“ папы Гонория. — А. В.) на „звезду Соломона“, в верхней части которой был изображен бог, в нижней — вечный его оппонент и противник.
В сущности, все магические обряды, будь то изготовление талисмана или церемония вызывания духов, построены на „теории соотношений“… французских оккультистов. Она основывается на интуитивном законе аналогии, пронизывающем мироздание и связывающем… „три плана“: духовный, астральный, физический… „что вверху — то и внизу“. Вверху благостный длиннобородый старец склонился к темным водам, в которых отражен рогатый уродливый лик»[9].
Разумеется, Фауст не стал бы пользоваться публицистическими формулами и словечками из современной книги о суевериях. Но его восприятие мира распадалось на те же составляющие, что у современного атеиста (хотя и в ином эмоциональном ключе): он остро ощущал, что вселенскую симметрию раздирают противоречия, преображающие ее в набор антитез.
Конкретная стихия суеверий и обусловленных ими ритуалов утратила в бытовых обстоятельствах нынешней цивилизации почву и воспринимается сейчас преимущественно на манер домашнего спектакля, разыгрываемого по прихоти капризного дедушки или взбалмошной бабушки. Иное дело литература. Ее стойкий интерес к зеркальным эффектам заставляет думать, что эти феномены свили в общественном сознании куда более долговечное гнездо, чем кажется. Вот почему интерес к старым материалам «по зеркалу» представляется ныне вполне актуальным.
Обращаясь за сведениями на сей счет к такому авторитету, как А. Афанасьев — не только собирателю сказок, но и глубокому, оригинальному, наблюдательному мыслителю, — нужно вежливо следовать заведенному в его трудах этикету: описательно говорит с вами фольклорист — пускай описательно, слишком часто увлекается побочными историями — пускай увлекается, мечется от тени к зеркалу, от зеркала к тени, считая их взаимозаменяемыми феноменами, — пусть мечется. Теоретической мотивировки к каждому вольному пассажу не прилагает — что ж, смиримся и с этим. В чужой монастырь со своими правилами не суются. А ведь «Поэтические воззрения славян на природу»[10] по вопросам, нас здесь занимающим, — это и монастырь, и академия, и университет, и пещера язычника, и таверна, куда молодые послушники забегают отведать молодого вина.
