Люди, которые сегодня живописуют различного рода заговоры, якобы стоявшие за перестройкой Горбачева, видят в ней «проекты Запада», проекты врагов русского народа, абсолютно ничего не хотят знать о подлинных не только экономических, но и морально-психологических причинах, стоящих, к примеру, за политикой «гласности». Кстати, сам призыв к «гласности», само это слово зарождается в России в эпоху Александра III как требование права на свободу мысли.
Но все дело в том – я опять же знаю из опыта общения и с Михаилом Горбачевым, и с Александром Яковлевым, и даже с Вадимом Медведевым (хотя, в отличие от двух первых, он был куда более закрыт, куда более догматичен по структуре мышления), что и они трое были не только руководителями страны по воле случая, но и советскими интеллигентами, которые за свою жизнь устали от лжи советской идеологии, которые знали, что марксизм во многом утопичен, что на самом деле советская экономика по определению не может быть более эффективной, чем капиталистическая. Даже якобы догматик Вадим Медведев уже в начале 1988 года давал мне задание (правда, с очень осторожными формулировками) проанализировать теорию марксизма на ее актуальность, отделить то, что уже умерло, что относится к середине XIX века, от того, что еще актуально, живо. Уже Вадим Медведев, готовивший при помощи других консультантов, того же Юрия Мушкетерова, статью об актуальности «социал-демократической идеи», на самом деле признавал нежизненность большевистской, ленинской интерпретации марксизма.
А Александр Яковлев во многом под влиянием своего сына, сотрудника Института философии АН СССР, использовал свою власть для публикации сначала наследия философов-антикоммунистов, так называемых отцов религиозной философии начала XX века, публикации «Вех», сборника «Из глубины», а затем в журналах началась публикация дневников русских писателей, разоблачающих зверства большевистской власти. И все это, как я позже узнал, осуществлялось при поддержке Горбачева.
Мало кто знает, что на самом деле противницей реабилитации антикоммунизма была только Раиса Максимовна Горбачева, которая, как женщина, чувствовала, чем закончится вся эта «гласность» для ее мужа. Она была заединщицей с моим бывшим шефом, помощником Горбачева Георгием Хасроевичем Шахназаровым, коммунистом-романтиком, в негативной оценке моих статей, опубликованных под названием «Истоки сталинизма» в 1988–1989 годы в журнале «Наука и жизнь». Как объяснял мне позже Александр Яковлев, он бы так и не отпустил меня уже весной 1990 года назад в ИЭМСС АН СССР на освободившуюся должность зам. директора, если бы не Раиса Максимовна, которая убедила в конце концов Горбачева, что «антикоммунист» Ципко своими убеждениями «дискредитирует» его самого, то есть Генерального секретаря ЦК КПСС. И она была по-своему права.
§ 2. Ничего личного, горбачевского в идеологии перестройки не было
Вначале в идеологии перестройки не было ничего революционного, антикоммунистического. Горбачев сознательно или подсознательно принадлежал к тем, кто, по словам того же Александра Солженицына, «привыкал к советской лжи с мыслью «идеи революции были хороши, да извращены» и кто, по его словам, тешил себя надеждой, что режим вот-вот выздоровеет, вот-вот изменится к лучшему, и теперь-то наконец сотрудничество с властью получит полное оправдание».[35]
Так и произошло. Эпоха гласности начиналась с сотрудничества власти с так называемой «мыслящей» интеллигенцией, с «творческими марксистами», Горбачев начинал с того, что разделил «советскую историю на ленинский этап и сталинский, что было при Ленине и что после него»[36] Историк Анатолий Уткин не был прав, когда утверждал, что «перестройка – это реорганизация тех идей, которые возникли у Горбачева на том переходном этапе 1984–1988 годов» (ЛГ, 14 декабря 2011 г.). В идеологии перестройки не было ничего личного, специфически горбачевского. Кроме, конечно, желания сделать то, что до него не делал ни один из Генеральных секретарей, желания воплотить в жизнь давнюю мечту шестидесятников, соединить реальный социализм с демократией. Позже, после отставки, уже в середине 90-х, Горбачев скажет, что когда он оказался во главе партии и государства, то верил, что «можно реформировать сложившуюся систему», «что можно дать существующему социализму второе дыхание». Но здесь же он говорит, что к подобным выводам он пришел в результате «дискуссии с Андроповым» при твердом убеждении, что идея «больше демократии – больше социализма», восходит к Ленину его предсмертного периода».[37] Главное во всей перестройке было то, на что обращал внимание в своих мемуарах один из членов так называемого первого круга соратников Горбачева Наиль Биккенин: Горбачев «опирался прежде всего на интеллигенцию, интеллигенцию московскую, на средства массовой информации, которые были и профессионально заинтересованы, в частности, в свободе слова».[38]
Личным и специфическим в перестройке Горбачева было то, что по замыслу ее «архитекторов», речь идет прежде всего о самом Горбачеве и Александре Яковлеве, она носила антиаппаратный характер, была направлена на подрыв всевластия партийного аппарата. Ничто так не противоречит правде, как утверждение либеральной интеллигенции, будто перестройка была задумана самим партийным аппаратом, чтобы «конвертировать свою власть в собственность». Горбачев потому и потерпел политическое поражение, что восстановил против себя не только партийный аппарат, но и высший командный состав Армии и Флота. Высший генералитет был настроен весьма критически к Горбачеву и его перестройке. КГБ тоже не питало симпатии к перестройке. А либеральная интеллигенция, работники СМИ, на которых сделал ставку Горбачев, его просто предала и, начав борьбу против так называемой «аппаратной перестройки» Горбачева, расчистила тем самым дорогу для прихода к власти Бориса Ельцина. Михаил Горбачев в своих воспоминаниях честно признается, что если исходная идея демократизации социализма была почерпнута им у реформаторской интеллигенции той эпохи, то переход к радикальной политической реформе, провозглашенный на XIX партийной конференции, отказ от статьи Конституции, провозглашающий руководящую роль КПСС, был уже вызван страхом повторить судьбу Хрущева. «Меня ждала судьба Хрущева, – говорит в цитируемых выше беседах со Славиным Горбачев. – Еще один-два пленума, и с преобразованиями могло быть кончено».[39]
Но, в отличие от тактики перестройки, которая действительно несла на себе много личностного, горбачевского, его страх повторить судьбу Никиты Хрущева, отстраненного от власти партийным аппаратом, идеология перестройки целиком и полностью выросла из ценностей и иллюзий советского шестидесятничества.
Политика гласности, открытости, уважения к правде, кстати, провозглашенная Горбачевым еще в конце 1984 года в его докладе «Живое творчество народа» на научно-практической конференции в АОН при ЦК КПСС, выросла из стремления шестидесятников довести до конца начатое Хрущевым освобождение СССР от наследия сталинизма, из их веры, что можно соединить реальный социализм с демократией, что сталинизм был всего лишь извращением идеалов и дела Октября, ленинской гвардии.
Доклад Горбачева на переломном январском Пленуме ЦК КПСС 1987 года буквально пронизан ссылками на труды В. И. Ленина. Автор этой книги еще в июне 1986 года по заданию Наиля Бикенина, тогда заместителя заведующего отдела пропаганды ЦК КПСС, подготовил материал, живописующий Ленина как реформатора. Горбачев тогда так обильно цитировал Ленина не только для того, чтобы придать легитимность своим реформаторским планам, но и потому, что искренне, как и все шестидесятники, верил, что не будь Сталина, исходная демократическая основа социализма зацвела бы пышным цветом. Концепция «гуманного демократического социализма», которая становится идеологией КПСС уже после XIX партийной конференции, разделялась одновременно и лидерами первой советской легитимной оппозиции, лидерами Межрегиональной депутатской группы. И Горбачев прав, настаивая до сих пор, что в идеологии Межрегиональной группы, сформулированной в сборнике статей «Иного не дано», нет ничего, что бы выходило за рамки философии перестройки.[40]
Горбачев с самого начала мыслил перестройку как реформу, демократизацию всего реального социализма, рассматривал ее в контексте тех вызовов и угроз, которые с конца 70-х нависли над социалистическими странами Восточной Европы. Невозможно понять причины перестройки как попытки демократизировать политическую систему реального социализма, не принимая во внимание ее исходный системный характер. Начиная перестройку, Горбачев искренне верил, что он не только сделает социализм более привлекательным – прежде всего для интеллигенции СССР, но и для населения всех стран социалистического содружества. Горбачев верил, что, строя отношения с лидерами стран социалистического содружества на равноправной основе, без «языка окрика», их «постоянного одергивания», он тем самым и укрепляет их позиции, авторитет в собственных странах. Горбачев не мог не считаться с тем, что характерный для КПСС догматизм в теории, нежелание что-то менять в экономике, в сложившихся формах организации и стимулирования труда, наносит урон не только авторитету первого социалистического государства на земле, но и всему реальному социализму в странах Восточной Европы. К моменту прихода Горбачева к власти даже руководство ГДР во главе с консервативным Эриком Хоннекером рассматривало КПСС как олицетворение косности, а ее официальных идеологов – как поборников «схоластического теоретизирования». По этой причине Горбачев очень рассчитывал, что его реформаторские усилия будут активно поддержаны не только в Польше и в Венгрии, но и в ГДР. Но его ожидания не оправдались. В отличие от руководства ПОРП и ВСРП, руководство СЕПГ усмотрело угрозу своей собственной власти в планах Горбачева демократизировать сложившуюся политическую систему. Как обращает внимание в своем исследовании истории перестройки К. Н. Брутенц, в отличие от Горбачева лидеры европейских социалистических стран (и не только Чаушеску) понимали, что их режим навязан извне. «Надеясь на перенос перестроечных процессов в страны Восточной Европы, на их мультипликацию, советское руководство не учитывало или недооценивало тот факт, который, видимо, хорошо осознавали лидеры «братских государств»: режимы в этих странах рассматривались определенной, иногда значительной частью населения как навязанные извне. Поэтому их устойчивость, их преобразовательный потенциал… были весьма ограниченными, шансы на успех здесь были ниже, чем в Советском Союзе».[41] Здесь же Карен Брутенц обращает внимание и на другие факторы, которые не учитывал Горбачев, призывая лидеров стран социалистического содружества идти за ним. «Во многих этих странах сохранилось влияние досоциалистической интеллигенции, не принявшей перемены конца 40-х, исходную неукорененность коммунистической идеологии в этих странах и, самое главное, их историческую привязанность именно к Западной Европе».
